Книга Бегство от Франка - Хербьерг Вассму

— Все обойдется, только не надо перетруждать колено, — говорит он. — Я тебе помогу. Давай выпьем по чашечке кофе?

Поскольку они еще не сделали ничего недозволенного, они открыто идут в «Арлекин».

Лицо зла

Сломанная шестиконечная звезда Давида сложилась в зигзагообразную молнию, и гигантская трещина прошла через весь дом. Несколько коридоров вели в башню холокоста, в которой не было окон. Стоял ноябрь, мы пришли в Еврейский музей. Все углы здесь были разные, сплошная асимметрия. Именно так должен выглядеть разрушенный дом. Но самой жестокости там почти не было. К моему облегчению, упор делался на историю. Семьи. Торговые дома. Обыденные домашние вещи. Несколько пустых комнат символизировали потерю всего.

Только в кинозале результат зла стал видимым. Нам показали документальный фильм, как пленников освобождали из концентрационных лагерей. Белые автобусы. Апатичные, бледные, точно привидения, люди в проемах дверей. Люди в полосатой тюремной одежде, упавшие на открытом месте. Высохшие тела с голыми черепами и с глазами, словно затянутыми туманом. Маленькие дети, не знавшие, что такое свобода. Ландшафт, похожий на пустыню, и внутри лагерей, и за их стенами. Многоэтажные койки без постельного белья. Похожие на стойла в хлеву. Обессиленные люди, не способные держаться на ногах. Камера дрожала в руках оператора, и это было заметно. Зритель все время чувствовал его эмоциональное состояние.

Мы с Фридой молча шли по Линденштрассе к Ландвер-каналу. Здесь даже в городе было слишком много природы. Деревья, утки в воде, дети, играющие на солнце, лодки, привязанные к причалам, как разбросанные игрушки.

— Давай зайдем сюда и чего-нибудь выпьем, — предложила Фрида, когда мы проходили мимо какого-то кафе.

Наконец, взяв кофе, мы сели за столик. Пенистое коричневое содержимое чашек напомнило мне чистящий порошок, высыпанный в раковину.

Фрида не достала книгу, которую она имела обыкновение читать, когда не хотела со мною разговаривать. И я, вопреки своей привычке, не делала никаких записей. Молодая женщина с обнаженным пупком, проколотым колечком, пила чай, глядя в окно. Два старика, похожих на турков, играли в шашки. Время от времени кто-нибудь из них поднимал руку и передвигал шашку. Из задней комнаты или из кухни слышался громкий пронзительный свист. Над нашим столиком висела кривая лампа, которая слабо позвякивала, когда открывалась дверь. У меня замерзли ноги.

— Как он мог говорить там так громко? — сердито сказала Фрида.

— Кто?

— Экскурсовод в музее, в комнате, где должна стоять тишина и все располагать к размышлениям.

— Для него это просто работа. Всегда найдется кто-нибудь…

— Хорошо, что ты на него шикнула, — сказала она.

— Ничего хорошего. Проявив свою агрессивность, я поставила себя на одну доску с ним.

— Помнишь людей, стоявших в коридоре перед кинозалом? Может, та старуха сама была в лагере? Может, она узнала себя?

— Как у нее хватило сил смотреть на все это?

— Думаю, она видела вещи и похуже. А теперь она на все смотрит как бы со стороны.

— Неужели на такое можно смотреть со стороны? Я могла только плакать, — сказала я.

— В две тысячи первом году плакать уже бесполезно. Люди должны были плакать, негодовать и действовать, пока еще было время! — Фрида заказала вина. Официант в клетчатой рубашке и кожаном переднике на круглом животе, разлил вино по бокалам. Я не стала допивать кофе.

— Но говорить об этом нужно, — сказала Фрида, когда официант ушел.

Я с ней согласилась.

— Почему всегда начинать разговор должна я? — спросила Фрида как будто это имело отношение к делу. Но это было в ее духе.

— Наверное, ты права. Хотя, честно говоря, сейчас это не имеет значения.

— Но я имею право напомнить об этом?

— Ради бога, если тебе это приятно.

Молодая женщина с голым пупком покосилась в нашу сторону. Официант вышел из задней комнаты и начал убирать с соседнего столика.

— Ты подавлена, тебе страшно? — спросила Фрида.

У меня не было личных причин для подавленности. Особенно после того, как мы побывали в Еврейском музее.

— Парадокс заключается в том, что я пользуюсь несчастьями других, чтобы погрузиться в свои собственные, — буркнула я.

— В мире полно несчастных эгоцентриков, у которых есть все, кроме мужества, они окружены пустотой. История переполнена нами. Литература переполнена нами, — твердо сказала Фрида.

Я порылась в карманах, отыскивая во что бы высморкаться.

— Нас с тобой в этом нельзя упрекнуть, — сердито сказала я.

— Мы, это все те, кто сидит здесь и глазеет по сторонам! Мы! Тебе следует написать об этом, причем написать так, чтобы мир наконец понял!

— А ты не думаешь, что человек, который способен всегда, каждую минуту, испытывать всеобщую боль, просто погиб бы от болевого шока? — прошептала я, чувствуя, как во мне все сжалось.

— Кто, по-твоему, были эти палачи? — спросила я, помолчав.

— Все, кто боится потерять свои привилегии, или те, кого не признают, если они нарушают правила игры, или те, чьей жизни угрожает опасность, если они преступили законы режима, — все они потенциальные палачи. Один раз речь идет о содействии и помощи, чтобы засадить кого-то в тюрьму, в другой — нужно заставить пленника предать того, кого государственная система хочет посадить за решетку. А если пленник отказывается говорить, может быть, применяются даже болезненные приемы. Сперва, как правило, небольшая боль перед обедом, а вскоре уже до самого ужина течет кровь и ломаются кости. Человеческая жизнь так хрупка, что смерть легко может наступить еще до завтрака. Потом, когда палач возвращается домой, у него нередко возникает потребность проявлять особую нежность к своим детям. Главным образом, если он ни при каких обстоятельствах не может говорить о том, что пережил. Никому! Так проходят часы, дни, годы. Друг для друга мы — полезные инструменты труда, а все вместе — эффективная машина на службе у зла.

Я уставилась на стол, и передо мной замерцало tableau:

Девочка десяти-одиннадцати лет вместе с двумя мальчиками стоит в классе перед кафедрой учителя. У младшего из разбитой губы течет кровь, другой упрямо не поднимает глаз. Учитель спрашивает у девочки, не знает ли она, что произошло. Сначала она не отвечает. Учитель сердится, и девочка понимает, что должна что-то сказать.

— В это время меня там не было.

— Но когда я пришел, ты уже была там?

— Да, я только-только пришла.

— Ты была там все время, — бурчит мальчик с разбитой губой.

— Это правда? — спрашивает учитель.

— Не помню, — шепчет девочка.

— Ты видела, как Юн ударил его?