Книга Две повести о любви - Эрих Хакль

Могу себе представить, что камера Руди была населена похожими обитателями: сподвижниками по борьбе в Испании, которых и здесь не оставляло мужество, борцами Сопротивления, готовыми к худшему и нуждавшимися в нашем слабом утешении, жуликами, перед лицом великих времен соблазнившимися мелкими махинациями, которые стоили им головы. Лишь такой, как Коричонер, не мог очутиться в камере 78-а, и я не знаю, как его присутствие сказалось бы на самочувствии Руди — благоприятно, неблагоприятно или вообще никак.

Допускал ли Руди уже тогда, что попадет в Аушвиц, не могу сказать. Вероятно, он надеялся, что его переведут в Маутхаузен. Мы все мечтали попасть в Маутхаузен, были наивными дураками-патриотами. Мы ничего не подозревали о каменоломнях смерти, о лестнице смерти, о штольнях смерти. Он, конечно, знал, что ему светит концлагерь, потому что в открытке от 24 сентября писал отцу, что пробудет здесь, вероятно, только несколько недель. Он просил отца принести помидоры, сладкий зеленый перец, немного фруктов и еще маленький тюбик зубной пасты, старую ночную рубашку и пару стелек. Руди инструктировал отца, что тот должен прийти в один из вторников в 14 часов к референту по его делу в управление гестапо на Морцинплац, 4, в комнату 274. Он просил отца забрать его грязное белье (также по вторникам, с половины шестого до шести). Но самой срочной была, похоже, просьба, высказанная намеренно бодрым тоном, а именно — выяснить в Иностранном отделе NSDAP в Париже адрес Маргариты Фримель-Феррер. «Ты удивлен? — спрашивает он. — Ничего не поделаешь! Оставь мой адрес в Иностранном отделе с просьбой передать его Маргарите. Приложи оплаченный конверт с почтовой маркой». Полагаю, что его отец, искушенный в таких делах, мог незамедлительно выхлопотать в гестапо разрешение на свидание. Встречи заключенных с родственниками происходили в присутствии тюремного надзирателя и гестаповца, как правило, на первом этаже тюрьмы, слева от входа, в так называемом закутке. От посетителей арестанта отделяли жалюзи, время свидания было ограничено тремя минутами. Об открытом разговоре в таких условиях нечего было и думать. В случае с Руди Фримелем я, правда, допускаю, что он мог общаться со своим отцом намного дольше указанного времени. Или они могли обмениваться посланиями через молодцеватого тюремного надзирателя, игравшего роль курьера. Вторая открытка Руди, от 10 ноября, адресованная отцу, позволяет, во всяком случае, сделать вывод, что они подробно обсуждали его положение. У Клеменса Фримеля явно запросили из Парижа дополнительные сведения для поисков Маргариты Фримель-Феррер, поскольку Руди пишет, он надеется, что отец уже получил затребованные данные и переправил их. «Ты не представляешь, какой чудовищный груз ты бы снял с моей души, если бы тебе удалось установить местопребывание Маргариты». Далее он ссылается на поданное им «обговоренное прошение», на которое, «однако, до сих пор не получил никакого ответа… Буду еще просить разрешения как можно дольше пробыть здесь, в Вене, если прошение будет отклонено». Никто из нас, сидя в гестаповской тюрьме, не подавал никаких прошений. Их бы и не приняли. Думаю, что свое намерение жениться на испанке Руди с самого начала отстаивал с таким рвением, что мог произвести впечатление даже на гестаповцев. Потому что ни о чем другом не могла идти речь в его прошении, кроме как о ходатайстве о женитьбе. То, что решение не было принято, к делу не относится.

Такую бумагу они предъявляли каждому из нас. С одной и той же шапкой, с той же подписью и одинаковым главным предложением: Главное управление имперской безопасности, Берлин Ю.-З. II, Принц-Альбрехт-штрассе, 8. Подписано: Гейдрих. «Обоснование приказа об аресте: по результатам государственного полицейского дознания установлено, что своим поведением он угрожает целостности и безопасности народа…» Тонкое различие содержалось в формулировке придаточного предложения, но даже здесь берлинские канцелярские крысы имели наготове всего лишь четыре или пять вариантов. Предназначенный как для него, так и для меня вариант гласил: «…ибо своей развернутой марксистской деятельностью и участием в гражданской войне в Испании на стороне красных он дает основание для опасений, что в случае освобождения, воспользовавшись военной ситуацией, может совершить действия, наносящие вред рейху».

Приказ о его аресте был отдан уже 11 октября 1941 года. Он подписал его 12 декабря в пятнадцать часов в общей камере на первом этаже тюрьмы, куда нас переводили незадолго до нашего отъезда. Это означало, что тринадцатого, самое позднее шестнадцатого декабря он был отправлен. Ехал он, таким образом, долго и обходными путями. Русская кампания шла полным ходом, железные дороги в восточном направлении были перегружены. Все для победы — таков был лозунг. Руди не был из числа тех, кто работал на победу, ему оставалось только ждать на путях. Известно, что он прибыл в Аушвиц общим эшелоном только 2 января 1942 года. Восемнадцать заключенных получили номера с 25167-го по 25184-й. Рудольф Фримель стал номером 25173.

В начале октября сорок первого я вернулась в Испанию. В Монтобане гестапо наступало мне на пятки. Мой брат сражался в рядах Сопротивления, и его группа получала через меня деньги и листовки. Немцы скоро заподозрили неладное. В первый раз они допрашивали меня в роддоме. В пять утра я родила, а в восемь они уже стояли у моей кровати. Через месяц они перевернули вверх дном мою комнату, но нашли лишь квитанции на девять денежных переводов.

— Что бы это значило, — поинтересовались они.

— Ах, ничего, — сказала я, — всего лишь средства на содержание.

— Как, от девяти разных мужчин? Вы же не будете утверждать, что имеете связь с каждым из них!

— Почему бы и нет, — ответила я.

Они хотели получить подтверждение в письменной форме. Я подтвердила, что являюсь сожительницей всех девяти. Через день я незаметно улизнула. Я знала, если буду ждать, они меня схватят.

Собственно говоря, у меня было две причины перейти границу. Во-первых, испанская партия тоже выбросила лозунг — каждый, кто может рискнуть, пусть возвращается. Мне они так все расписали, словно и думать было не о чем. Я долго и не раздумывала. Если бы они сказали, ровно в полночь ты должна стоять в самом центре Мадрида, у фонтана на Пласа де ла Сибелес в трусах в крапинку, я бы в трусах в крапинку туда и явилась. Так было поставлено дело. Кроме того, для меня было важно, что мой ребенок будет в надежных руках. Хулиану только исполнился месяц. А когда тебе дышит в затылок гестапо, оставаться во Франции уже невозможно. Нельзя сказать, чтобы я так уж страстно хотела ребенка. Во всем виноват Фернандо. Это он все прошляпил. Когда малыш уже появился, я была, конечно, рада, но сначала… Я ведь знала, каково наше положение. Во всяком случае, мне было ясно: отныне я несу ответственность за ребенка, невиновного в том, что его родители испытывают трудности и ведут борьбу. Именно в этом я упрекаю Руди — что он не думал о ребенке. Я позаботилась о том, чтобы мой мальчик был в безопасности, чтобы кто-то опекал его, если меня схватят. А они меня таки схватили.

Итак, первого октября я отправилась в путь. Второго я была в Перпиньяне, у Фернандо, чтобы попрощаться и чтобы он, наконец, мог подержать на руках своего ребенка, а четвертого я перешла границу под Пор-Бу. Только я ступила ногой на испанскую землю, как сразу мне перешли дорогу стайка монашек и отряд жандармов гражданской гвардии. Испания была тогда наводнена монашками и жандармами, они как саранча присосались к стране и начисто обглодали ее. Жандармы меня немедленно допросили. Им это, правда, мало что дало. Я врала им напропалую. Мне кажется, я никогда не лгала так виртуозно, как во времена Франко. Ни слова о том, что годы гражданской войны я провела в Барселоне. Я была санитаркой, сказала я, в мадридской больнице. Но в Мадриде я жила лишь до шестнадцати лет, поэтому логично, что они ничего не нашли обо мне в своих картотеках. В итоге они меня отпустили. И я отправилась на Менорку, где проживали мои дяди и тети, отцовские братья и сестры. У них денег куры не клевали. Тем лучше для моего малютки, сказала я себе. Там я могла заботиться о нем, полно молока, хлеба и овощей, даже теплая постель. Я пробыла на Менорке, пока малышу не исполнилось семь месяцев, потом уехала вместе с ним в Мадрид. Разумеется, родители моего мужа жаждали наконец поглядеть на внука. Кроме того, Фернандо тоже тем временем вернулся в Испанию, с инвалидным эшелоном. Они впустили его, хотя на границе он не придумал ничего лучшего, как во всю глотку орать Марсельезу. Французские жандармы, услышав песню, стали по стойке «смирно», но один фалангист[40], навостривший уши в соседнем вагоне, тут же потребовал, чтобы его арестовали как провокатора.