Книга Нубийский принц - Хуан Бонилья

Я пригласил Ирене пообедать у себя в отеле под предлогом того, что мне хочется снова ее сфотографировать, а камера осталась в номере. Она нашла куда более веский предлог, чтобы согласиться: в помещении дышалось немного легче, чем на улице. На самом деле я позвал к себе Ирене не только для того, чтобы пополнить свое частное собрание ее снимком — раз уж ему не суждено было войти в каталог моделей клуба “Олимп”, — но и в надежде, что нас увидит Лусмила: пусть понервничает. Напарнице не мешало знать, что у меня появились весьма прочные связи в негритянской общине в лице привлекательной молодой женщины и что мои поиски вот-вот увенчаются успехом. Оставив Ирене дожидаться, когда нам принесут салат из тропических плодов, я позвонил Докторше из переговорной кабинки. Кармен сообщила мне такое, отчего кровь мощной волной прилила к моему лицу, сердце защемило, а из легких будто выпустили весь воздух:

— А это не тот нубиец, который сейчас находится в номере Лусмилы?

Я бросил трубку, небрежно махнул Ирене, чтобы начинала есть без меня, нырнул в лифт, постаравшись справиться с дыханием, пока он полз наверх, промчался по коридору и постучал в дверь Лусмилы. Мне открыл высокий широкоплечий тип, с ног до головы покрытый причудливой татуировкой, среди мотивов которой угадывались морские волны и женские силуэты. У атлета имелся всего один существенный недостаток: он был белым.

— Это и есть твой нубиец? — поинтересовался я.

— Ну, откровенно говоря, ему не помешало бы немного гуталина.

— Так какого хрена ты сказала Докторше, что… — Я прикусил язык: тип, открывший мне дверь, переводил растерянный взгляд с меня на Лусмилу, не зная, что предпринять: то ли выкинуть вон наглеца, поднявшего голос на его подружку, то ли ретироваться самому и оставить нас наедине. Лусмила приказала гиганту принять душ, и тот послушно скрылся в ванной.

— Прекрати истерику. Я всего-навсего сказала, что он у меня в номере, и вовсе не утверждала, будто готова отправить его в Барселону заказной бандеролью.

— Ты выставила меня дураком.

— Ну и что, в конце концов, это для тебя обычное дело.

— Знаешь, я сыт по горло твоими идиотскими играми. Чего ты добиваешься? Ты что, приехала в Малагу, чтобы пропустить через свой номер всех моряков, которые вчера пристали к берегу?

— Вот это да! А как ты догадался, что он моряк? — Лусмила принялась красить ногти. На ней был полупрозрачный топик, волосы перехватывала зеленая косынка под цвет кораблика на плече. Я повернулся, чтобы уйти, но Лусмила окликнула меня медовым голоском:

— Я не сомневаюсь, что ты здорово продвинулся в своих поисках, но теперь, когда ты почти у цели, наступает мой черед выходить на сцену, и пора бы уже поделиться со мной всем, что тебе удалось нарыть, чтобы спокойно отправиться в Кадис, к своим неграм и маврам, о которых все время говорят в новостях. Каждому свое: мне выполнять особые задания, тебе собирать трофеи.

— Разумеется, ты только того и ждешь, и надо полагать, убеждаешь Докторшу, чтобы она выслала меня в Кадис, но что, если я позвоню ей сам и расскажу, что никакого нубийца в твоем номере нет и быть не может?

— А как же твоя гражданская позиция? Или ты забыл, какому делу служишь?

Эти слова были как удар в челюсть. Я в один миг оглох и утратил дар речи.

На пороге ванной появился морячок. Он уставился на Лусмилу, безмолвно вопрошая, уйти ему или остаться, и та поманила его к себе.

— Извини, но тебе пора, — сказала она мне. — Если ты не возражаешь, давай встретимся вечером и заключим договор. Выбраться отсюда не так-то просто. Здесь все провоняло. — С этими словами она повисла на шее у морячка, всю одежду которого составляло лишь обернутое вокруг пояса полотенце.

Мы с Ирене доедали десерт, когда к нам присоединилась Лусмила, одна, без морячка. Увидев меня в компании негритянки, она нисколько не удивилась и поприветствовала Ирене, словно старую знакомую. Вскоре они разговорились и, хотя английский Лусмилы оставлял желать лучшего, прекрасно понимали друг друга, словно героини одной трагедии, у каждой из которых, в отличие от меня, имелись кусочки головоломки-пазла, чтобы сложить картинку целиком. Я почувствовал себя лишним. Когда нам принесли кофе, я вдруг вспомнил, что сегодня день похорон моей матери. Вот уже несколько часов я совсем о ней не думал, не интересовался, как там отец и брат, не изводил себя мыслями о мертвом теле, которому отныне было суждено разлагаться в могиле. Я пошел в уборную умыться холодной водой, опрометчиво оставив Ирене наедине со своей напарницей. Выпроводив морячка, Лусмила решила, что пора действовать: в конце концов, она приехала сюда не только для того, чтобы пополнить коллекцию частных трофеев. Албанка весь вечер не отходила от нас с Ирене. Мы отсиживались в отеле, не решаясь высунуть нос на улицу, и, когда я предложил Ирене подняться в номер, чтобы сделать снимки, Лусмила увязалась за нами. Негритянка не возражала. Да и с чего бы ей возражать? Благодаря испробованным Лусмилой ненавязчивым, но действенным методам вербовки, мысль о том, чтобы стать моделью клуба “Олимп”, уже не приводила Ирене в ужас. Я прекрасно понимал, что у меня из-под носа похищают великолепный трофей, но не смел протестовать, опасаясь выставить себя жалким неудачником, который ищет, на кого бы свалить собственные просчеты.

— Славная у тебя подруга, — заметила Ирене, когда Лусмила вышла в коридор позвонить.

— Да уж.

— А ты правда ее спас?

— Она так сказала?

— Примерно.

— Правда. Она первая, кого мне удалось спасти. Всего пару лет назад Лусмила побиралась на улицах Севильи и пыталась торговать собой на Аламеда-де-Эркулес, где собираются проститутки и сутенеры.

— По-твоему, лучше трахаться с клиентами вашего клуба.

Я пожал плечами. Снимки мне решительно не нравились: они получались или вульгарными, или, того хуже, безжизненными. На них Ирене казалась сеньоритой из хорошей семьи, позирующей для глянцевого журнала посреди шикарно обставленной комнаты. Обычно я стараюсь выбирать для портретов нейтральный фон вроде темного занавеса или белой стены, но в чертовом номере не нашлось ничего подходящего. Не то чтобы мне совсем не нравились портреты Арнольда Ньюмена, на которых человек занимает весьма скромное место, а окружающая обстановка превращается в своеобразный ландшафт его души; просто мне больше по душе Ирвин Пенн, снимавший своих моделей на неизменном сером фоне и не допускавший в кадр ни одного постороннего предмета, способного отвлечь нас от созерцания их внутреннего мира. Красота моих персонажей не нуждалась в обрамлении, и к тому же я знал их слишком мало, чтобы подобрать для них подходящий фон. Портрет Лусмилы стал первым в моем альбоме-пантеоне, появление которого я был склонен объяснять пробуждением во мне духа коллекционера, хотя положа руку на сердце я был всего лишь неизлечимым меланхоликом, а в педантизме, с которым я проявлял пленку, выбирал самый лучший кадр и помещал его на вечное хранение под прозрачную пленку, несомненно, таилось нечто болезненное, что рано или поздно должно было привести меня в кабинет психоаналитика. Но даже примеряя маску циника, в глубине души я знал, что все равно буду искать ответ, ведь без него мои экспедиции не приносили ничего, кроме усталости и новых фотографий в пантеоне спасенных. Лусмила не раз говорила мне: “Тебе кажется, что ты никогда не влюблялся ни в одного из своих трофеев, но на самом деле ты безнадежно влюблен в каждого из них и во всех сразу, ты единственный охотник клуба “Олимп”, который взаправду верит, что его миссия состоит в спасении жизней”.