Книга Я стою у ресторана, замуж - поздно, cдохнуть - рано... - Эдвард Радзинский

Лошадь живет на ипподроме, а у бедного поэта нет денег ее выкупить. Лошадь все время болеет, и поэт достает ей лекарства и тратит на них все свои деньги. Но особенно мучается поэт, когда его лошадь сдают напрокат любителям конного спорта для прогулок в горы. Он разыскивает счастливцев, которым выпало обладать его лошадью, и заклинает их не ездить на ней в горы: объясняет – она может не выдержать. При этом он берет клятву не сообщать о ее немощи на ипподроме, иначе лошадь сдадут на живодерню.

Безумная красавица проливает слезы по поводу этой великой любви поэта, выкупает ему лошадь и влюбляется в него. Она предлагает ему бежать с ней в Россию. Предложение несколько неожиданно для поэта: ему всего семьдесят четыре года. Он умоляет ее остаться верной скульптору Ц. В это время с гор спускается мать скульптора Ц., грузинская мать-горянка каких-нибудь девяноста двух лет – седая, прямая, жилистая. Горянка видит безумие снохи, ее грешное увлечение поэтом. В знак протеста она совершает то, что, обидевшись, делают старухи в горах. Она влезает на вершину платана, растущего у дома. Приходят многочисленные гости, приглашенные по случаю приезда матери. Но матери нет. Безуспешно обыскивают дом, и только старый поэт, который любит глядеть в небо, замечает мать-горянку на дереве. Никто из гостей не может снять старуху: они разучились лазать по деревьям. А она поливает их сверху древними грузинскими проклятиями. Все кричат, сын рвет на себе волосы, поэт стоит на коленях, воздев руки… И как колокольчик, серебристым хохотом заливается сумасшедшая красавица… Цветущие деревья… ветер… белье, сохнущее в прохладных двориках… Голубые кальсоны вытягиваются по ветру и патетично умоляют кого-то…»

Самое смешное: все это тоже рассказал мне Д. Встретились тогда на улице (в дни его славы), и он рассказал, как мотался в Грузию. А я пришел домой. И записал!

Но уже половина третьего. Я иду навестить Ш. – Патриарха нашей литературы.

Завтра Патриарху исполняется девяносто три.

– Как вы живете? – тупо спрашиваю я, усаживаясь перед ним в кресло.

Он улыбается:

– Каждое утро я направляюсь к газетному ящику, вынимаю газету и внимательно ее просматриваю: если там нет объявления о моей смерти, иду пить кофе!

Смеемся.

– Я не смогу навестить вас послезавтра, в день вашего рождения. Я улетаю… И вот решил сегодня поздравить.

Он откровенно зевает. Он не может слушать чепуху. На это у него уже нет времени. И вообще он не может долго слушать другого: он должен говорить сам. Поэтому он никогда не ходит в театр. Да, он должен или говорить, или писать! Писать он теперь боится: ему все время кажется, что нет уже ни единой фразы, которую он не написал бы прежде! И потому теперь он без конца говорит.

– О, если б вы знали, как все меняется! Обо мне в пятидесятом была статья «Безродный космополит». В тридцатые годы меня обвиняли в том, что я дружил с Гумилевым. Теперь Гумилева печатают во всех журналах, и, возможно, я дожил до времени, когда увижу заголовки: «За здоровый космополитизм!» Или: «Плохо с космополитизмом в Сыктывкаре»…

Кстати, недавно я был позван на день рождения к критику М., написавшему обо мне ту самую разгромную статью – «Безродный космополит». Да, да, он тоже… еще жив! Я пошел. Мы ведь с ним современники. Мы остались вдвоем от целой эпохи, что нам считаться!.. Пили чай. М. вспоминал писателей, которых он громил… Теперь он их восхваляет, пишет восторженные комментарии к их сочинениям. Напоминает палача, любующегося достоинствами казненных. Весь стеллаж заставлен папками с его разносными рецензиями. С тихой грустью глядели мы на пожелтевшие страницы давних газет. Сколько воспоминаний нахлынуло! «Клеветники» – это он о Зощенко и обо мне. «До каких пор…» – это о том, что все еще ставят Булгакова. «Еще раз к вопросу о безродных космополитах…» – о том, что я окопался в Институте мировой литературы (после этой статьи меня и оттуда поперли). Нежно разглаживая пожелтевшие вырезки, М. жаловался мне на упадок литературы (нет больше Зощенко и Булгаковых). Кстати, он рассказал, как его друг Михоэлс (его разгромная статья о Михоэлсе была тут же, на стеллаже) посетил Эйнштейна. Михоэлс спросил: «До каких же пор будет в мире антисемитизм?» Эйнштейн долго молчал, потом ответил: «Всегда».

При этих словах Патриарх остановился и с мольбой уставился на меня. Видимо, он забыл, зачем он все это рассказывал, и теперь не знал, о чем говорить дальше.

Я помог. Я спросил о Блоке:

– Отчего он все-таки умер? (Этот вопрос был как бы мой подарок.)

Он мгновенно оживился, и началось словоизвержение:

– Все, что об этом говорится и пишется, – чепуха. С Блоком меня познакомил Стенич. Стенич был остроумнейший из людей. У Блока есть очерк о Стениче – «Русский Чайльд Гарольд». Тогда был такой писатель – Чумандрин. Это имя сейчас ничего не говорит, но тогда Чумандрин был очень известен. Так вот, Стенич так сказал о Чумандрине: «Я вошел в комнату смеха, снял штаны и повернулся задницей к зеркалу. И знаете, что я там увидел? Лицо Чумандрина». Ха-ха… Или вот такая его шутка. Стенич приходит к хозяйственнику, естественно, еврею, просить гвозди для писательского кооператива. «Гвоздей у нас нет», – говорит еврей. «У них, видите ли, нет гвоздей! – усмехнулся Стенич. – А как Христа распинать – гвозди нашлись?» Ха-ха-ха!..

После Стенича Патриарх внезапно перешел к смерти Толстого. После Толстого он перескочил к смерти Чехова. Смерть Блока совсем отодвинулась. Это была его обычная манера разговаривать: атомный распад – ассоциации.

– Я хорошо знал Книппершу… У Добужинского есть рисунок: вид из окна номера отеля, где умер Чехов… Кстати, вся эта история, рассказанная Книппер о пробке, вылетевшей из бутылки шампанского в миг смерти Чехова, – чепуха. Чехов умер, когда Книпперши не было в номере…

Он остановился, на лице его вновь было страдание: он опять забыл, зачем он все это говорил.

– Да, – сказал он растерянно, – девяносто два года – это много. (Все-таки уменьшил себе возраст на год!) Хотя… если б я не знал, сколько мне лет, – очки его радостно сверкнули, – я бы пожил. Дьявольски интересно!..

– А что вы думаете насчет бессмертия, Виктор Борисович?

– Абсолютно точно: нет.

– Нет – бессмертия?!

– Никакого.

– А что же есть?

– А ничего. Это надпись на могиле знаменитого японского кинорежиссера: «Ничего». Мудрец был… Хотя герцогиня Лихтенштейнская, умирая, заявила: «Не оплакивайте меня, а лучше позавидуйте мне. Очень скоро я узнаю то, о чем здесь не знает никто». Но она была просто дура.

Он долго глядел на меня своими неправдоподобно молодыми глазами. И вдруг подмигнул. Я даже вспотел: неужели он… понял?!

И тотчас он протянул мне свою безжизненную руку.

– Запомните: «ничего», – сказал он. И рассмеялся.

Пять часов. Я пришел на Мосфильм. У проходной меня встречает второй режиссер Федя. Отвратительный именует его «Сектор Сладкой Жизни» за неуемную страсть к удовольствиям. Он ведет меня через съемочные павильоны – мимо «мерседеса», мимо рыцарского зала, где готовятся к съемке и в грязноватой полутьме между погасшими юпитерами разгуливают призраками балетные девушки, содрогаясь от холода тощими телами, и дьяволом меж ними скользит балетмейстер…