Книга Отель `Калифорния` - Наталия Медведева

Насте стало неловко. Она подумала, что Друг хотел бы быть не только другом. Она вспомнила, как однажды он вдруг стал говорить, что любит ее. Долго-долго ходил по комнате, разводил руками — ничего, мол, не поделаешь. А она сидела на диване, и ей было неловко.

— А что это за волшебная дверь? — Настя указала на старинную и тяжелую на вид дверь с засовами, над которой полукругом висело латинское изречение: «Ин вино веритас».

Дик подошел к ней, и она захохотала — обе руки его были в варежках для духовки, а он вроде собирался обнять ее.

— Да, хотя в этом что-то есть. Видимо, ты представляешься мне раскаленной. А дверь ведет в винный погреб. О! Не представляй себе чего-нибудь сверхграндиозного. Я вам покажу после обеда. — И он понес в комнату овальное блюдо с бефстроганов.

На резных полках были расставлены расписные тарелки, матрешки, Сувениры, свисали вышитые полотенца. «Он жил здесь с женами. Вот они и привозили все это из Югославии и Польши. Как мы — из Киева и Москвы».

Настя вернулась в столовую, где Друг вдыхал аромат дымящегося мяса. Чаша со сметаной была заменена чашей с тонко нарезанным и золотисто поджаренным картофелем. Она подумала, что все это даже слишком. Будто они пришли в гости к вечному холостяку-старику. Он бегает вокруг, сам в шарфике, и все у него так ловко получается…

— Ричард, ты вполне бы мог стать патриотом Польши. И даже России, — она пила вино и думала: «Сколько таких бутылочек у него за той волшебной дверью?..»

— Настя, не агитируй. А то Ричард и вправду захочет поехать в Польшу, а там кушать нечего…

— Потому что надо работать. Они должны Западу тридцать девять миллиардов долларов! Польша, которая меньше Калифорнии.

Ричард с любопытством поглядывал на Настю: «Как ее воспринимать? Начитавшаяся, нахватавшаяся отовсюду злая девушка?»

— А ты, Настя, могла бы быть патриотом? — Дик глядел на нее через бокал с вином, и ее волосы казались еще краснее.

— Не знаю. Один философ сказал, что патриотизм — это любовь к вещам, запомнившимся в далеком детстве. Полюбившимся в детстве…

— Друзья мои, патриотизм — это просто-напросто brain-washing[93]. — Друг хотел еще что-то сказать, но Настя перебила его.

— Прекрасно. В таком случае неважно, чем тебе заебывают мозги (пардон!) — Лениным, пионерским галстуком и Тимуром с его командой — это книжка такая поучительная, Ричард, — или же кока-колой, Микки Маусом и суперменом. Все одно — заебывание… Ты, Дружок, все время Ницше читаешь, разве он о таком сверхчеловеке писал — об этом голубоглазеньком в трико, который летает? Пошлятина!

Ричард улыбнулся:

— Хорошо, что вы остаетесь друзьями, несмотря на ваши разногласия, как я понимаю…

— О, это у нас московская привычка. Даже не обязательно, чтобы разногласия были — главное, поспорить. До драк. Но назавтра опять вместе распивать. И Настя в Москве была сумасшедшая — Советский Союз ругала, руками махала, призывала всех уезжать! — Друг говорил размеренно, как сытый и довольный кот.

— Мне было шестнадцать, и я поддалась на агитацию моего мужа. Который был и есть баран, и кроме наполненного холодильника его ничего не интересует. Как и большинство эмигрировавших. Они все вопили о свободе передвижения. Куда же они двигаются? На барахолки! Сидят на жопах и копят — кто на машину, кто на посылки в Советский Союз, а кто и на возвращение. Мечтают, как они вернутся в Одессу и будут ходить там по главной улице в своих привезенных тряпках. Потому что здесь их тряпками никого не удивишь.

Ричард опять убирал посуду.

— Почему же тогда Советский Союз не откроет границы, раз многие мечтают вернуться. Как Югославия, например. Дали бы людям приехать, заработать.

— Как будто Америка даст всем приехавшим просто так право на работу! Ты смеешься, Ричард?

— Да нет. Моя жена все время ездит и своим домом считает Югославию, Белград. И, конечно, Дубровник. Ох уж мне этот Дубровник стоил… Да, в критический момент, войны например, она, конечно, будет на стороне Югославии. А ты, Настя?

Друг захохотал:

— Ричард, она бы расстреляла нас! Конечно, будет за Советы. К сожалению, лапочка, они же тебя первую на суку и повесят. Экстремисты нигде не нужны!

— Поэтому я ни на чьей стороне. Я сама по себе. Потому что — все говно! И что значит, я за Советы? Я ругаю их и здесь. Но! За вечное пресмыкание перед Западом. За постоянно опущенные глаза, за извинения! Перед кем?! А местная публика только злорадствует и ничего о России не знает! — Настя гордо встала и пошла в туалет.

Где он находится, она не знала. Ричард вышел за ней и провел ее по коридору к ванной.

— Боюсь, что я влюблюсь в тебя. Всегда попадался в ловушки таких женщин, как ты.

Он открыл дверь. Настя стояла перед ним с вызывающим видом:

— Каких — таких?

— Таких сумасшедших! — Он поцеловал ее и вспомнил, как по-варварски она расправилась вчера с сандвичем. Это уже не был поцелуй приветствия — он вонзил свой язык в ее большой рот со стершейся помадой и стал давить им еще глубже. Она отпрянула, засмеялась и закрыла за собой двери в ванную…

Свой спуск в винный погреб гости сопровождали возгласами;

— Ричард, вы нас должны извинить. Мы все о себе говорили, а вы, оказывается, такой коллекционер…

Друг с Настей, как две Алисы в стране чудес, оглядывали погреб. Середина его — метра три на четыре — была занята бочкой-столом и четырьмя бочонками-стульями. Остальное пространство вдоль всех четырех стен занимали вина.

— Настька! Это смерть! — Друг хохотал, придерживаясь за бочку-стол.

Ричард достал три снифтера и небольшую бутылочку коньяка. Она была схвачена металлической сеткой. Как и одна из стен.

— Ричард, если это от воров, то неправильный ход. Они сразу набросятся на зарешеченную стену с винами.

— Нет, не от воров. От себя когда-то. Из-за того, что любил быструю езду. Или как это у вашего Гоголя… До этого я был архитектором.

Настя подумала, что из-за этого у него пристрастие к серым тонам — металл, бетон, стекло.

— Я жил здесь еще с первой женой. Работы не было. Отношения шли по наклонной, а тут друг устроил работенку. Только не архитектурную. Скорее разрушительную. Он же потом и в клинику пристроил. Между озером Arrowhead и Big Bear.

— Ой, я знаю это место. В этом смысле Лос-Анджелес потрясающ. Два часа на машине — и снег. А внизу, в городе, пальмы… которые я ненавижу…

— Ну вот, Настя, я там все четыре сезона и застал, в клинике. Алкаши там годами живут… Когда вышел — жена с сыном уехали. В Югославию, конечно… С архитектурой было закончено…

Насте показалось, что сказано это было с сожалением. Она и сама предпочла бы видеть Ричарда архитектором.