Книга Раскрашенная птица - Ежи Косински

С невероятным напряжением окровавленная масса пошевелилась. Худое искалеченное тело приподнималось, опираясь на связанные руки. Офицер отодвинулся в сторону. Солнце осветило его лицо и открыло мне его идеальную, завершенную красоту – кожу белее воска, льняные, гладкие, как у ребенка волосы. Лишь однажды в церкви я видел такое изящное лицо. Оно было нарисовано на стене, купалось в звуках органа, и только солнечные лучи, пробившиеся через пыльное мутное окно, касались его.

Раненый продолжал подниматься и уже почти сел. Во дворе воцарилась напряженная тишина. Вытянувшись, солдаты наблюдали за происходящим. Раненый тяжело дышал. Собираясь с силами, чтобы открыть рот, он раскачивался, как огородное пугало под порывами ветра. Чувствуя присутствие офицера, он накренился в его сторону.

Офицер с отвращением выпрямлялся, когда раненый мужчина вдруг снова зашевелил губами, хрюкнул и, очень громко выкрикнув короткое слово, похожее на «скот», упал, ударившись головой о бетон.

Услышав это, солдаты вздрогнули и ошеломленно переглянулись. Офицер выпрямился и пролаял команду. Солдаты щелкнули каблуками, подошли к лежащему и, изготовившись к стрельбе, разрядили в него винтовки. Размозженное тело содрогнулось и затихло. Солдаты перевели затворы и снова замерли.

Офицер равнодушно подошел ко мне, постукивая гибким стеком по свежеотутюженным брюкам. Он казался мне неземным сверхчеловеком. Серый бетон подчеркивал ослепительную черноту его формы. С той самой минуты, как он вышел во двор, я не мог отвести от него глаз. Гладкая блестящая кожа лица, сверкающие золотые волосы, выглядывающие из-под фуражки, ясные серые глаза – это было недосягаемое совершенство, недоступное осквернению в этом мире людей с измученными лицами, подбитыми глазами, синеющими переломанными конечностями и зловонными изуродованными телами. Казалось, что его движениями руководили мощные внутренние силы. Его твердый голос был создан для того, чтобы возвещать смерть жалким неполноценным существам. Так сильно я еще никогда никому не завидовал. Я восхищался его высокой фуражкой, украшенной сияющим черепом с костями. Я бы с радостью сменил свое страшное для многих нормальных людей цыганское лицо на такую блестящую безволосую голову.

Офицер внимательно осмотрел меня. Я ощутил себя размазанным в пыли червем, беспомощной отвратительной тварью. Перед этим блистательным созданием, обладающим всеми знаками силы и могущества, я стыдился уже самого факта своего существования. Я не возражал, чтобы он убил меня. Рассматривая блестящую фигурную пряжку его офицерского ремня, которая оказалась на уровне моего лица, я ожидал его решения.

Во дворе снова все притихло. Солдаты стояли неподалеку и с готовностью ожидали новых приказов. Я понимал, что сейчас вершилась моя судьба, но повлиять на приговор было не в моих силах. Я полностью доверился рассматривающему меня человеку. Я знал, что он обладает верховной, недоступной обыкновенным людям властью.

Раздалась еще одна отрывистая команда. Широко ступая, офицер ушел. Солдаты грубо толкали меня к воротам. Сожалея, что закончилось такое замечательное представление, я медленно вышел на улицу и попал прямо в объятия поджидавшего меня там толстого священника. Теперь он показался мне еще оборваннее. Его сутана не выдерживала никакого сравнения с формой, украшенной черепом, скрещенными костями и зигзагами молний.

11

Священник увез меня из города. Он решил найти в ближайшей деревне кого-нибудь, кто приютил бы меня до конца войны. Мы остановились на околице деревни у церкви. Священник оставил меня в телеге, а сам зашел в дом настоятеля. Я видел, как он спорил там с хозяином дома. Они возбужденно шептались и жестикулировали. Потом оба вышли ко мне. Я спрыгнул с телеги и, почтительно поклонившись настоятелю, поцеловал его рукав. Он глянул на меня, благословил и, не сказав ни слова, ушел.

Священник поехал дальше и остановился лишь на другом конце деревни возле отдаленной усадьбы. Он вошел во двор и находился там так долго, что я уже начал за него беспокоиться. Усадьбу охранял огромный свирепый волкодав с угрюмой мордой.

Священник вышел вместе с невысоким широкоплечим мужчиной. Пес поджал хвост и перестал рычать. Крестьянин глянул на меня и отошел со священником в сторону. Я смог разобрать только отдельные возгласы. Крестьянин был явно раздосадован. Тыча в меня пальцем, он кричал, что с первого взгляда видно, что я некрещенный цыганский выродок. Священник спокойно возражал ему, но тот не слушал, утверждая, что подвергнет себя большой опасности, если возьмет меня, потому что немцы часто бывают в деревне и если я попадусь им, то никто не будет слушать его объяснения.

В конце концов священник вышел из себя. Он неожиданно взял собеседника за руку и что-то шепнул ему в ухо. Крестьян сдался и, ворча, велел мне идти в дом.

Священник подошел ко мне и посмотрел в глаза. Мы молча глядели друг на друга. Я не совсем понимал, что мне следует сделать. Пытаясь поцеловать его руку, я поцеловал свой собственный рукав и от этого смутился. Священник засмеялся, перекрестил мне голову и уехал.

Когда крестьянин убедился, что священник уже далеко, он схватил меня за ухо и, почти подняв над землей, потащил в дом. Я взвизгнул от боли, но он так сильно ткнул мне пальцем под ребра, что у меня перехватило дыхание.

В усадьбе нас было трое. Хозяин Гарбуз с безжизненным угрюмым лицом, пес Иуда с хитрыми блестящими глазами и я. Гарбуз был вдовец. Иногда соседи говорили о еврейской девочке, которую Гарбуз когда-то приютил у себя, взяв деньги у ее родителей-беженцев. Соседи злорадно напоминали Гарбузу о ней, когда его корова или свиньи забирались в их огороды. Они рассказывали, что он избивал девочку, а потом изнасиловал и измывался, покуда окончательно не извел. На те деньги, которые ему дали на ее содержание, он отремонтировал свой дом. Слыша такие обвинения, Гарбуз выходил из себя и, отвязав Иуду, угрожал натравить его на клеветников. Соседи запирали двери и из окон глядели на свирепое животное.

К Гарбузу никогда не приходили гости. Дома он всегда был один. В мои обязанности входило присматривать за двумя свиньями, коровой, десятком кур и двумя индейками.

Гарбуз часто и беспричинно избивал меня. Он подкрадывался ко мне сзади и стегал по ногам плетью, драл мне уши, с силой проводил большим пальцем по моим волосам, до судорог щекотал мне пятки и под мышками. Гарбуз принимал меня за цыганенка и требовал, чтобы я рассказывал ему цыганские истории. Но я вспоминал только сказки и песни, которые до войны выучил дома. Иногда, слушая меня, он приходил в ярость, но я так и не понял, почему это так на него действовало. Он снова и снова избивал меня и грозил, что спустит на меня Иуду.

Пса я ужасно боялся. Он мог даже загрызть человека. Соседи часто упрекали Гарбуза за то, что он спускал Иуду на таскавших из его сада яблоки воришек. Пес разрывал вору горло, и тот быстро умирал.

Гарбуз постоянно натаскивал на меня Иуду. В конце концов пес не мог не увериться в том, что я его смертельный враг. Едва завидев меня, он ощетинивался, как дикобраз. Его глаза наливались кровью, нос и губы подрагивали, с грозных клыков капала слюна. Я надеялся, что Иуда удавится на привязи, но он рвался ко мне с такой силой, что я не был уверен, выдержит ли его веревка. Гарбуз видел, как я боюсь собаки, время от времени отвязывал Иуду и, удерживая его за ошейник, прижимал меня к стене. Рычащая и брызжущая слюной пасть разъяренного животного была в сантиметрах от моего горла, мощное тело собаки содрогалось от бессильной ярости. Пес задыхался, захлебывался собственной слюной, а Гарбуз науськивал его, распаляя крепкими словами. Пасть Иуды приближалась так близко, что от его горячего дыхания у меня лицо становилось мокрым.