Книга Изменники родины - Лиля Энден

Лена тихо отошла от окна.

После этого прошло несколько дней. Стояла теплая погода бабьего лета, и запах гари с угаснувших пожарищ отступил перед другим — тяжелым запахом разлагающихся трупов.

Несколько пожилых немцев из какой-то хозяйственной части пошли по домам собирать местных жителей на «работу».

На Калиновском огороде была вырыта огромная яма; в нее бросали друг на друга собранных со всего города, начинающих разлагаться мертвецов…

Когда среди многих живых людей появляется один мертвый, ему уделяют много внимания: его оплакивают, его убирают и наряжают, укладывают в гроб, торжественно провожают на кладбище — иногда с молитвой, иногда со знаменами и музыкой… некоторые даже бояться его…

Но когда мертвых оказывается слишком много — порою больше, чем живых — страху и почтению не остается места; покойников уже нет — есть трупы, их тащат за ноги, швыряют в ямы, стараются как-нибудь поскорее от них избавиться, чтоб они не отравляли воздух…

Когда сарай опустел, под горой трупов были обнаружены два живых человека.

— Вег!.. Нах хаузе!.. — крикнул наблюдавший за работой седой немец, показывая знаком «уходи!».

Один из живых, более сильный, смог пойти и скрыться за первым же углом, другой, раненый и истощенный, сделал несколько шагов, зашатался и упал; к нему подошел Марк Захарович Иголкин, поднял его и повел в свой дом. Немец отвернулся.

Пленные шли каждые два-три дня, все такие же голодные и измученные, их гнали без пищи, они падали без сил, их пристреливали…

Некоторые падали нарочно, притворяясь вконец обессиленными, чтоб их пристрелили и избавили от этой муки; многие пробовали бежать в кусты, огороды, развалины — их преследовали, и мало кому удавалось уйти…

И конца не было видно страшным колоннам голодной смерти…

В народе говорили, что сдалась в плен полностью армия маршала Тимошенко, но никто и ничего не знал достоверно…

Многоликая война повернулась своим самым страшным ликом…

Но в самую темную ночь привыкший глаз начинает различать предметы, у самых отъявленных негодяев бывают добрые минуты, в самом безвыходном положении человеку свойственно искать и находить выход…

Для многих обреченных нашелся выход, причем самый неожиданный.

Началось это где-то в деревне: одна из местных женщин узнала среди пленных своего мужа и бросилась к конвоирам, доказывая, что «это мой»…

Немцы отдали ей мужа.

И вот быстроногая молва, опережая медленно двигающиеся колонны, возвестила матерям и женам, что «своих» отдают…

И сотни баб встречали пленных в надежде найти мужей, сыновей, братьев; а когда своих не оказывалось, они нередко опознавали первого попавшегося и уводили домой к себе…

Некоторые конвоиры, более добросердечные, воспользовавшись каким-то мимолетным указом не слишком высого начальства, распускали по домам уроженцев той местности, через которую они проходили, и нередко под видом местных ухитрялись уйти из колонн уроженцы Сибири и Кавказа, Москвы и Дальнего Востока.

* * *

Снова шла колонна пленных.

На это раз был дождь; полураздетые, мокрые, босые пленные шлепали по холодным лужам.

Лена Соловьева не раз за эти дни слышала от соседок рассказы о том, как многие женщины выручали из плена совершенно незнакомых людей, выдавая за своих родных.

И в этот день она вышла на улицу, навстречу колонне, со смутным намерением тоже кого-нибудь выручить.

Но когда перед ней опять замелькали почерневшие лица и сверкающие голодные глаза, она растерялась: можно взять только одного, но кого выбрать из тысячи?

Некоторые пленные, как только отдалялись конвоиры, сами просили всех встречных женщин: «тетенька, сестрица, помоги — скажи, что «мой», что тебе стоит?»…

Но Лена подумала, что этих возьмут и без нее — надо спасать того, кто не просит, не набивается: таким труднее…

Но пока она раздумывала, из толпы послышался голос, показавшийся ей знакомым:

— Леночка!

Она обернулась.

Прямо к ней, поперек движения колонны бросился человек, вернее, хотел броситься: его слабость была так велика, что, изменив механическое движение вперед и свернув вбок, он чуть не упал и удержался на ногах, только ухватившись за шинель товарища; на него коршуном налетел немец с палкой.

Но Лена уже узнала пленного и, не теряя времени, подбежала к нему, крепко обняла и поцеловала, стараясь возможно ествественнее разыграть встречу с близким человеком; она почувствовала, что он, чтоб не упасть, всей тяжестью оперся на ее плечо.

Немец опустил палку.

— Дас ист майн манн, — сказала Лена твердо.

— Ди фрау канн дейч шпрехен? — улыбнулся конвоир.

— Я, я! Дас ист унзер хауз! — она показала на Ложкинский дом.

— Гут, гут!.. Аб!.. Нах хаузе! — весело крикнул немец и, послав Лене воздушный поцелуй, пошел дальше.

Под огнем завистливых взглядов его товарищей Лена оттащила обессиленного пленного на тротуар.

— Прощай!.. Теперь цел останешься!.. Повезло человеку!.. — послышались ему вдогонку голоса.

Лена ввела неожиданного гостя в свою квартиру и, закрыв дверь на щеколду, бросилась к окну, за которым слышалось резкое лающее «Аб! Аб!».

Ей хотелось теперь, чтоб колонна обреченных скорей прошла мимо; ей казалось, что, хотя один конвоир и отпустил пленного, но какой-нибудь другой, выше его чином, может ввалиться в дом и выгнать обратно или попросту пристрелить отпущенного. Но, как на зло, пленные все шли и шли, и конца им не было видно.

Наконец, хромая, держась друг за друга проковыляли последние, самые слабые — те, которым суждено было вскоре валяться на обочине дороги…

Промелькнула за окном пилотка последнего конвоира.

Тогда Лена со вздохом облегчения отвернулась от окна и взглянула на человека, которого она только что выручила.

Он сидел на самом краю большого горбатого сундука, опершись кулаками в колени, в неловкой напряженной позе, которую ему, видимо, не под силу было переменить; глаза его смотрели прямо перед собой в одну точку.

Этот невероятно худой, грязный, оборванный, обросший темной бородой, еле державшийся на ногах человек был — Николай Сергеевич Венецкий.

Лене вдруг стало неловко: она вспомнила, что по существу была с ним почти незнакома… Она тряхнула головой, стараясь отогнать эту неловкость — не все ли равно?.. Ведь другие женщины брали из колонн совершенно незнакомых людей, а комедия, разыгранная ею перед немецкими солдатами, ни к чему не обязывала.

— Я сейчас затоплю плиту, сварю картошки, — сказала она и принялась за хлопоты: сперва побежала в сарай за дровами, потом полезла под пол за картошкой, затем оказалось, что мало воды, и она пошла с ведрами к колодцу.