Книга Обратная перспектива - Гарри Гордон

Бабу свою надо бросить, за стадом — ухаживать, и — плодить, плодить, стать самому на карачки и мычать… Уменьшиться в размере, стать беззубым бобром, впасть в голодную спячку и не проснуться…

Глава шестая

1

Карл сидел за кухонным столом и смотрел в окно. В окне ивовые стволы и ветви выстроили витраж в стиле модерн, плавный и затейливый, с прозрачными вставками: синие — тень от дома напротив, табачные — трава, и белые мелкие кусочки неба.

Тридцать с лишним лет просидел он на этой кухне, — оттолпились и истаяли молодые, отсидели за этим столом взрослые, поднимали кверху лица, пели вторыми голосами.

А теперь — изредка заглянет кто-нибудь пожилой, а то и старый, да внучки, пришедшие в гости, забегут попить водички, — и назад, в комнату, к своим мультикам.

И пейзаж за окном изменился, — не было никакого витража, а были — саженцы, бетон и грязюка под белым небом. Интересно: когда зарастает луг в деревне, — это одичание. А рукотворные заросли, выходит, — культура и благоустройство.

Сейчас, вернувшись из деревни, хотелось сидеть тихо, медленно догадываться до чего-то хорошего.

Год назад произошло событие, радостное на первый взгляд — вышла книга стихов, полное, можно сказать, собрание. Две книги прозы и книга стихов, — об этом пятнадцать лет назад и не мечталось, — Карл знал, что не будет напечатано ни строчки, и писал «в стол», как, впрочем, и другие. Он привык к этой действительности, иногда только возникало на душе что-то вроде изжоги — непрочитанные стихи перекисали, отравляли душу.

Стихи, как и картины, живы, когда их читают, или смотрят, или, если повезёт, застрянут в чьей-нибудь благодарной памяти…

Книга вышла и Карл, после первой радости, ужаснулся: тридцать лет жизни вместилось на трёхстах страницах. Твёрдая корочка снизу и сверху. И, что совсем непостижимо, оказалось, что издано всё, до последней строчки. Он почувствовал себя голым новорождённым стариком.

Стихов уже не будет, это понятно, но оказалось, что проза после поэзии — ничего страшного, никакая это не капитуляция, и не предательство, жить можно. Только, оставаясь поэтом, он и к прозе относился как к поэзии: профессионального рукотворства не признавал, ждал, когда натечёт.

Татьяна по-прежнему работает в школе, рассказывает зачем-то детям о мировой художественной культуре, останавливает коня на скаку, никак не остановится.

Каждую ночь перед сном Карл отрывает листок календаря, и, чтоб оправдаться перед улетевшим днем, подробно рассматривает: фазы Луны, восход, заход, долгота дня…

Вот эта «долгота дня» звучит и вовсе издевательски. А что ты хочешь — натечёт или не натечёт — неизвестно. Рыть надо. Был же колодец. Но каждый новый день необратимая повседневность застила глаза, заставляла таращиться на ивовый витраж.

Заехал Сашка, сияющий: выкопал в интернете сведения о художнике Коке — жив, в городе Шымкенте, по такому-то адресу. Сашка видел Коку однажды, лет двадцать назад в дни смуты и развала, тот был проездом в Москве, уже тогда утомлённый до неузнаваемости.

— Полетим, — сказал Сашка.

Карл молчал.

— А что! Раздадим его долги… поддержим. Или деньги — не так важно?

Ещё как важно. Карл вспомнил годы тяжёлого безденежья, когда добрые слова раздражали, а деньги радовали. Но Кока… «Ты зачем приехал, — скажет он. — Спасать меня? Что, деньги лишние? А где ты был эти двадцать лет? А до этого — ещё двадцать? Что ты хочешь вернуть? Самоуважение? Валяй, только без меня. А у меня всё в порядке. Вот мой стол. Мой бокал. Даже рисунки есть — шариковой ручкой. Посмотри, если интересно. И вали отсюда».

«Это ещё в лучшем случае, — вздохнул Карл. — Может не узнать, не вспомнить, не открыть дверь…»

Брошенные лодки… Вот и Плющик. Разве плохо было, когда заезжал к нему год назад? Пили, вспоминали, радовались. Договорились вместе ехать в Одессу. Куда же ты пропал, Борисыч… А ближайшее окружение? Всех разогнал, никому не звонишь, даже назвал себя «недозвоном». Отхохмился. Просело твоё октановое число, задок-передок. Интересно, роет ли Паша колодец? Нет, неинтересно. Роет, наверное.

Как бы так исхитриться и написать роман без слов, картину без изображения. Неужели, пока существуют люди, придётся искать общий язык… С покойниками общаться — ещё ничего, нет необходимости смотреть в глаза.

Карл устал от этого кошмарного монолога и включил телевизор. «Я этот ящик выкину когда-нибудь, — грозила Татьяна. — Когда ни включи — бесы прыгают. Неужели не страшно?»

Бояться не надо. Страхи изнурительны — беды приходят и уходят, а душа, изъеденная страхами до дыр, не восстановится. Чего бояться. Можно бояться американского президента (для более продвинутых сойдёт и польский), украинского парламента, экономического кризиса, ингушской диаспоры в Кологриве, строительства мусоросжигательного завода. А детей лучше всего пугать глобальным потеплением. Не надо обслуживать душой страхи — даже если Земля исчезнет — Небеса-то останутся.

— Танечка, если б у меня был камин, я не смотрел бы в телевизор.

Он листал каналы то с отвращением, то с любопытством, иногда останавливался полюбоваться хорошим кадром, особенно, если в нём была вода, — море ли, лужа, не важно.

Интеллектуалы, конечно, бесили. Собирались они просто так, решали глобальные проблемы просто так, кабинетной терминологией — щеголяли. Особенно Карла сердило, когда что-нибудь живое — образ, радость, поэзию, они называли текстами и смыслами. Сидит в ящике поэтесса с плечами регбистки и говорит о смыслах. Ужас.

И всё равно — телевизор не мешал думать и печалиться. «Ну, не поехал я с Плющом в Одессу, — размышлял Карл под сводку погоды, — но написать я о нём могу. Это даже лучше».

На следующее утро, наскоро выпив кофе, он с опаской подошёл к письменному столу, долго искал ручку… Таня сегодня придёт поздно, включи настольную лампу и не смотри на часы. Главное, не думать о жанре, не важно, что это будет, давай, рой.

Карл зажмурился и начал:

«Тёплая стоячая вода временами покрывается плёнкой сала. Случаются заморы — не хватает кислорода. Рыба либо дохнет, либо «делает ноги».

Косте Плющу кислорода хватало. Он сам его вырабатывал. Просто ему не нашлось места. Одесситы умеют угощать, но не любят делиться.

В Одессе слишком длинная скамейка запасных. Прибегаю к этому футбольному термину, потому что так, к сожалению, понятнее.

Плющу помахали ручкой, сотворили его образ и повесили на стенку. Образ каши не просит. Костю Плюща сделали легендой прижизненно. Легенда разрасталась, поджимала судьбу, вытесняла её, оставляя судьбе самое неблагодарное — физическое выживание…

Он слишком рано стал профессионалом, а профессионализм — это планка, ниже которой нельзя, а выше — как получится. И если обычно художник выжимает из себя ученичество, Плющ последовательно выжимает из себя профессионала. Потому что много званых, да мало избранных. Потому что профессионал — человек бывалый, а Плющ — небывалый человек.