Книга Виновата ложь - Эмили Локхарт

— Да.

— Никогда.

— Поняла, дедушка.

У меня было желание схватить гуся и швырнуть через всю комнату.

Что будет, когда он ударится о камин? Разобьется или нет?

Я сжала кулаки.

Мы впервые говорили о бабуле Типпер со времени ее смерти.

Дедушка швартуется у причала и привязывает лодку.

— Ты все еще скучаешь по бабушке? — спрашиваю я его, когда мы направляемся к Новому Клермонту. — Я вот скучаю. Мы никогда о ней не говорим.

— Часть меня умерла. И это была лучшая часть.

— Ты так считаешь?

— И нечего больше обсуждать, — говорит дедушка.

43

Я обнаруживаю Лжцецов во дворе Каддлдауна. На траве валяются теннисные ракетки и пустые бутылки, обертки от еды и полотенца. Моя троица лежит на хлопковых подстилках в солнцезащитных очках, в руках у них пакетики с чипсами.

— Тебе уже лучше? — спрашивает Миррен.

Я киваю.

— Мы скучали по тебе.

Они обмазались детским маслицем для тела. Две баночки лежат на газоне.

— Вы не боитесь обгореть? — интересуюсь я.

— Я больше не верю в защиту от солнца, — говорит Джонни.

— Он решил, что все ученые коррумпированы и вся индустрия солнцезащитных кремов — всего лишь прибыльное мошенничество, — объясняет Миррен.

— Ты когда-нибудь видел солнечный ожог? — спрашиваю я. — Кожа буквально пузырится.

— Глупая затея, — говорит Миррен. — Нам просто безумно скучно, вот и все. — При этом она намазывает масло себе на руки.

Я ложусь рядом с Джонни и открываю пачку чипсов со вкусом барбекю.

Смотрю на грудь Гата.

Миррен читает вслух книгу о Джейн Гудолл, антропологе.

Мы слушаем музыку через маленький динамик моего айфона.

— Еще раз объясни, почему ты не веришь в защитные кремы от солнца? — спрашиваю я Джонни.

— Это заговор. Чтобы продать побольше продукции, в которой никто не нуждается.

— Ага.

— Я не сгорю, — говорит парень. — Вот увидишь.

— Но зачем ты наносишь детское масло?

— О, это уже не часть эксперимента, — объясняет он. — Мне просто нравится постоянно быть липким.

Гат застал меня на кухне, где я ищу еду. Почти ничего нет.

— Последний раз, когда я тебя видел, снова был неоптимальным, — говорит он. — В коридоре, пару ночей назад.

— Да уж. — Мои руки трясутся.

— Извини.

— Хорошо.

— Мы можем начать сначала?

— Мы не можем начинать сначала каждый день, Гат.

— Почему нет? — Он запрыгивает на стойку. — Может, это лето вторых шансов.

— Вторых — конечно. Но дальше это становится глупым.

— Так будь просто нормальной, — говорит он, — хотя бы сегодня. Давай притворимся, что я не запутался, а ты — не злишься. Давай вести себя так, будто мы друзья, и забудем о случившемся.

Не хочу притворяться.

Не хочу быть друзьями.

Не хочу забывать. Я пытаюсь вспомнить.

— Всего на пару дней, пока наши отношения снова не нормализуются, — говорит Гат, видя мои сомнения. — Мы будем развлекаться, пока все это престанет казаться важным.

Я хочу знать все, понять все; хочу прижаться к Гату, провести руками по его телу и никогда не отпускать. Но, наверное, это единственный способ для нас начать сначала.

«Будь нормальной. Сейчас же. Потому что ты нормальная. И можешь справиться».

— Это я умею.

Я вручаю ему кулек ирисок, которые мы с дедушкой купили в Эдгартауне, его лицо проясняется при виде сладкого, и это греет мне сердце.

44

На следующий день мы с Миррен берем небольшую моторную лодку и отправляемся в Эдгартаун без разрешения.

Мальчики не хотят ехать. Они собираются поплавать на каяках.

Я за штурвалом, Миррен ведет рукой по воде.

На ней мало одежды: верх от купальника в ромашку и джинсовая мини-юбка. Она идет по мощеным тротуарам города, говоря о Дрейке Логгерхеде и каково было вступать с ним в «половой акт». Так она это называет; ее ощущения о произошедшем связаны с запахом роз, фейерверками и американскими горками.

Она болтает, какую одежду хочет купить для первого курса в Помоне, какие фильмы посмотреть, какие проекты воплотить этим летом: например, найти в Винъярде место, где можно покататься на лошадях, и снова начать делать мороженое. Честное слово, она болтает без умолку в течение получаса.

Завидую я ее жизни. Парень, планы, колледж в Калифорнии. Миррен отправляется в свое солнечное будущее, пока я возвращаюсь в Академию Дикинсона, где переживу еще один год снега и удушья.

У «Мурдика» я покупаю небольшой кулек ирисок, хоть со вчера еще осталось несколько штук. Мы садимся на лавочку в тени, и Миррен все болтает и болтает.

Еще одно воспоминание.

Лето-номер-пятнадцать, Миррен сидит рядом с Тафтом и Уиллом на ступеньках нашей любимой кафешки «Клэм шэк» в Эдгартауне. У мальчишек в руках пластиковые вертушки радужной окраски. Лицо Тафта в шоколадной ириске, которую он только что слопал. Мы ждали Бесс с туфлями для Миррен. Без обуви мы не могли зайти внутрь.

Ноги девочки были грязными, а ногти покрыты синим лаком.

Мы уже давно сидели, когда Гат вышел из магазина чуть дальше по улице. Под мышкой зажата стопка книг. Он быстро побежал к нам, будто бы пытаясь догнать, хоть мы просто сидели на месте.

Вдруг он резко остановился. Верхняя книга называлась «Бытие и ничто» Сартра. На тыльной стороне его ладоней все еще были написаны слова. Совет от дедушки.

Гат поклонился — неуклюже, по-дурацки — и вручил мне последнюю книгу из своей стопки: это был роман Жаклин Мориарти. Я читала ее все лето.

Я открыла титульную страницу. Она была подписана:

«Для Кади, со всем-всем-всем.

Гат».

— Я помню, как мы ждали, чтобы Бесс принесла тебе туфли и мы могли пойти в кафе, — говорю я Миррен. Она перестает балабонить и смотрит на меня с ожиданием. — Вертушки. Гат подарил мне книгу.

— Так твоя память возвращается! Это замечательно!

— Тогда тетушки ссорились из-за поместья.

Она пожимает плечами:

— Немного.

— А мы с дедушкой поспорили из-за фигурки слоновой кости.

— Да. Мы только об этом и говорили.