Книга Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать - Алексей Слаповский

Ну, курили, разговаривали о жизни, о судьбе и, возможно, о нравственном законе внутри человека и звездном небе над головой — поскольку образованные люди.

Закурили еще по одной, увлеченные разговором.

Тут вышел Ворошилов — то есть муж Ворошиловой.

— Курим? — спросил с весельем и иронией, потому что сам был некурящий.

— Курим! — так же весело откликнулись Климов и Ворошилова.

— Ну-ну, — сказал Ворошилов, взял Климова за шею и стал душить, и стал тянуть его за шею, чтобы сбросить с балкона.

Оторопевший Климов еле-еле вырвался из ревнивых, бешеных, но пьяных и поэтому слабых рук Ворошилова, и спросил:

— Ты чего?

— А того! — закричал Ворошилов — и ударил Климова в лицо.

Потом он ударил и жену свою, Ворошилову, и подоспевшего на выручку Ефремова, потом опять Климова, опять жену свою, Ворошилову, опять Ефремова — а сам уворачивался.

Насилу схватили его со всех сторон, успокоили, уложили спать.

Прошло время.

Климовы и Ворошиловы не виделись, не созванивались.

— Наверно, ему стыдно очень, — сказал Климов Климовой, своей жене. — Он хороший парень, только когда выпьет — ревнует к каждому столбу.

— Уж это точно, — сказала Климова, оглядев своего мужа.

— Изведется человек совестью, — сказал Климов. — Надо ему показать, что мы не обиделись, что все понимаем. Интеллигентные же люди! Давай в гости его с женой пригласим на дачу в субботу.

Жена согласилась, Климов позвонил Ворошилову и, словно ничего не бывало, пригласил Ворошилова с женой к себе на дачу, на шашлыки. Ворошилов принял приглашение.

Климов очень радовался, представляя, какой камень свалился с души Ворошилова. Лично он очень бы мучался.

И вот они на даче, развели костер, жарят шашлыки, выпивают. Ворошилов сперва был не в своей тарелке, пил мало, но — разошелся, анекдот даже смешной рассказал. О случившемся же, будто по общему разговору, молчок.

Какой хозяин своей дачей и участком не гордится? Вот Климов и повел Ворошилову показать малинник, плодоносящий с несусветным обилием.

Ворошилова стоит, хвалит.

А уж сумерки.

Тут возникает Ворошилов, ее муж, спрашивает:

— Малинку пробуем?

— Пробуем! — весело сказал Климов.

— Пробуем! — дрогнувшим голосом сказала Ворошилова, зная своего мужа.

А муж ее, Ворошилов, схватил Климова за шею и стал душить, повалил на землю, стал тыкать Климова лицом и головою в грязную мокрую грязь.

Еле-еле вырвался Климов.

Тогда Ворошилов схватил кол, которым подпиралась тяжелая ветка старой яблони, и стал с этим колом гоняться за Климовым, за женой своей, Ворошиловой, за женой Климова, Климовой, пытаясь догнать и ударить.

Но никого не догнал, не ударил, устал, упал и заснул.

Наутро Ворошиловы очень рано, Климовы спали еще, — уехали с дачи.

И опять они не виделись, не встречались.

Климов очень переживал.

— Места теперь не находит себе Ворошилов, — тужил он. — Если б раз, то, вроде, случайно. А теперь он будет думать, что мы будем думать, что он всегда такой. Боюсь, запьет с тоски или сделает что-нибудь с собой. Наверняка ему оправдаться хочется. Вот что. Через неделю у меня день рождения. Гостей побольше пригласим — и Ворошиловых, а питья чтоб не слишком много. Ну, для своих в кладовочке припрячу, конечно… Ты как?

— Хорошая мысль, — согласилась Климова, жена его.

И вот день рождения у Климова.

Ворошилов сидит, как на приеме в посольстве, ручки кистями на краешке стола, нож справа, вилочка слева, отрежет, откусит, пожует, маленький глоток сока выпьет, а спиртного — ни-ни.

Ворошилова, жена его, сперва бледная сидела, а потом успокоилась и даже улучила момент, подошла к Климову, когда он наливал из кладовочки дяде своему стакашек беленькой, и сказала:

— Спасибо, Климов. А то он сам не свой уже стал, меня мордует своим плохим настроением, совесть его грызет. Ты знаешь какой? Ты милосердный!

— Это он-то? — возник трезвый, но с белыми от ненависти глазами, Ворошилов. — Это он, гад, милосердный? Это он-то? Из-за которого я два раза чуть человека не убил, то есть его?!

— Но ты ведь не такой на самом деле! — мягко сказал Климов.

— А если такой? — взревел Ворошилов.

На этот раз он был трезв и поэтому силен, гости, все разом навалившись, едва отняли у него полузадохшегося Климова.

Прошло опять время.

— Господи! — тосковал Климов, говоря со своей женой, Климовой. — Ты представляешь, что у него в душе? Ведь у него раз от раза все больше накапливается стыд и совесть, он, наверно, ночи уже не спит и на грани умственного сумасшествия. Неужели я ему еще одного шанса не дам? Это безбожно было бы.

— Пожалуй, — согласилась Климова, жена его.

С тех пор прошло восемь лет.

Четырнадцать раз за это время Климов приглашал в гости Ворошилова или сам к нему напрашивался. И кончалось это однообразно: Ворошилов или душил Климова, или бил его по лицу кулаком, картиной в раме, настольной лампой, детским велосипедом, он пытался сбросить его с балкона, пырнуть ножом, заколоть вилкой.

Но Климов жив, хоть и с царапинами, контузиями и легкими увечьями, одно из которых стоило ему даже операции — не опасной, однако.

Он жив и верит, что настанет день, когда Ворошилов наконец после очередного гостеванья не ударит его, не будет душить или резать, а заплачет, обнимет и скажет:

— Спасибо, брат Климов! Ты спас мою душу!

Он верит в это. И я верю в это.

И вы в это верите, только не хотите верить. Дело ваше, конечно…

26 февраля 1995

Гад такой

Сергей Сергеевич Евфросиньев был бы стократ проклят, если б жил в коммунальной квартире, то есть квартире с множеством жильцов и одним на всех совмещенным санузлом: туалет и ванна.

Поясню.

Евфросиньев просыпается рано, часов в семь. И сразу идет в санузел, взяв с собой специально не прочитанную накануне газету. Там он сидит и прочитывает газету от первой до последней строки. Получается около получаса (было б еще больше, но Ефросиньев человек с высшим образованием, читает быстро).

В коммуналке ему бы уже стучали в дверь и кричали: «Сволочь! Хулиган! Гад такой! Мерзавец! Подлец!»

Потом Евфросиньев напускает ванну и одновременно бреется, чистит зубы.

В коммуналке кричали бы: «Тварь проклятый! Фашист! Спекулянт! Дерьмо! Сукин сын! Ублюдок!»