Книга Когда приближается гроза - Франсуаза Саган

Она вернулась с бокалом бузи, и я осушил его залпом, как и подобает мужчине, и снова стал прежним Николя. Несмотря на покрасневшие глаза и распухший нос, я все еще был дорог этой феерической женщине. А она легким, нежным движением надела на меня раздобытую где-то черную маску. За сегодняшний вечер это была уже третья.

Первую я потерял в коридоре, вторую – в зале и надеялся, что третья будет последней и полдюжины масок не потребуется. Я прибыл к д’Орти в десять часов. С этого времени я десять раз вальсировал, дважды наведался в пустынные коридоры, был сражен криком любви, прочел мораль той девке, что этот крик испустила, испытал прилив нежности и захлебнулся потоком слез. И все это в течение трех часов, под тремя разными масками, скрывавшими троих Ломонов. Третьего из них я захотел предусмотрительно отправить спать, сменив маску на ночной колпак, а неистовые чувства – на спасительный сон. Я направился к выходу, но было поздно. Судьба уже вторглась на территорию танца, на территорию бала. И моим испуганным глазам открылась губительная изнанка любовной истории, до сей поры вполне счастливой. Счастливой по крайней мере для одного из любовников, потому что Жильдас обязан был чувствовать, что добром все это не кончится. У него, даже когда он смеялся, зубы должны были стучать от страха при мысли о своей порочности, о той мерзости, в которой он погряз, хотя сладости этой мерзости я все еще завидовал. Через зал к нему шла Флора. Я не сводил глаз с его красивого смуглого лица, которое вдруг исказилось неописуемым гневом, и я ускорил шаг, чтобы раньше Флоры оказаться возле Жильдаса и того, кто его так разозлил. Это был тот самый рыжий коротышка, что давеча меня толкнул. Его звали Анри, он носил титул маркиза де Шуазе и герцога де Шантас. Из всех приглашенных он отличался особым высокомерием и больше всех в Сентонже кичился своими титулами, высоким происхождением и привилегиями.

– Как низко вы пали, – заявил он, со злобной радостью повернув к Флоре острое лицо. – Как низко вы пали, кузина… Впрочем, вы еще помните, что вы моя кузина?

– Да, – удивленно ответила Флора, и голос ее напрягся. – Да, я помню. Ваш двоюродный дядюшка и мой дедушка… Но при чем здесь это? Жильдас, что это вы так побледнели?

Она задала этот вопрос, не слушая, что ответил ее рыжий кузен. А его ответом был сигнал к травле, охотничий посвист псарей, спускающих свору. Громкий, грубый свист, который никогда не употребляли при дамах уже со времен Людовика Четырнадцатого.

– Я сказал этому мужлану, который мнит себя шевалье, что на его месте я бы убрался из дома, где собрались люди не его круга. Мне говорили, дорогая кузина, что вы в дружбе с поэтом, но я не знал, что этот поэт ухаживал за кроликами, махал косой и кормил свиней в свинарниках моей родни. Мне кажется, это слишком для того, кто претендует на сердце женщины из моего рода.

– Шуазе, вы сошли с ума! – вскричал д’Орти, который быстро прибежал и был полон решимости выдержать до конца роль хозяина дома. – Шуазе, я прошу вас взять свои слова обратно или покинуть мой дом. Жильдас – мой гость.

Наступила тишина, и подошедшие на всякий случай гости почувствовали, как вокруг этих двоих возникло опасное напряжение.

– Я не возражаю, чтобы он остался в салоне, – продолжил де Шуазе, и его рябое лицо и рот исказила гримаса злобы. – Но пусть разносит кушанья или натирает паркет. Я не желаю видеть, как он танцует у меня перед глазами, не важно, с кем из дам. Не исключено, что их предки были обезглавлены кем-нибудь из его семьи. У вас нет памяти, д’Орти. Надо быть безумцем, чтобы приглашать к себе мужиков после того, что они сделали с нашими предками…

Жильдас, который то бледнел, то краснел, то снова бледнел, слушая слова де Шуазе, шагнул вперед и произнес ясным голосом:

– Да, я косил хлеба, месье Ничтожество[10], и с удовольствием сражусь с вами на косах, на саблях, на чем пожелаете, и в угодное вам время.

– Я бьюсь только с людьми моего круга, – начал было де Шуазе, но тут Жильдас так громко свистнул, что маркиз отскочил.

Его брат Норбер, в насмешку прозванный «малыш Шуазе» за огромный рост и толстое брюхо, которым он обзавелся в двадцать лет, глупый увалень, полная противоположность подвижному умом и телом Анри, набросился на Жильдаса. Спустя несколько секунд в потасовке участвовали трое, потом уже четверо, потому что я крепко поддал ногой брату обидчика. Какая-то женщина резко вскрикнула и упала в обморок или сделала вид, что упала. Мне не надо было оборачиваться, чтобы понять, что это была Артемиза. Общество сразу успокоилось, точнее, всеобщее возбуждение стало осмысленным.

Д’Орти сновал между мной и Норбером де Шуазе, Жильдасом и маркизом Анри, и не прошло и пяти минут, как было решено, что нынче на рассвете мы будем драться на шпагах или на пистолетах. Оскорбление признали обоюдным, а выбор оружия предоставили нашим противникам. Вот тут я пожалел, что шпагой разве что гонял крыс в амбаре, а пистолетом владел не лучше, чем дамским веером. Скрипки снова заиграли, и все пустились в пляс, преувеличенно громко смеясь и перешептываясь. А для меня бал был кончен, и оставалось только ждать утра, а там – будь что будет.

* * *

Выжидая, д’Орти был прав: его бал считался лучшим в сезоне, лучшим в этом веке, и наверняка найдутся те, кто еще долго будет о нем говорить, и слухи, возможно, дойдут до столицы. Пробило половину второго. Я причислил дуэль ко всем прочим своим чудачествам и вальсировал с Артемизой. Она пребывала в высшей стадии возбуждения и прижималась к моему бедному телу, попавшему под угрозу, с горячностью, которая взволновала бы меня лет десять тому назад, а теперь оставила равнодушным.

Анри де Шуазе делил свое время между Парижем и Коньяком, где у него было поместье. Потерпев в Париже ряд фиаско со знаменитыми дамами, он, вернувшись в провинцию, в своих рассказах обращал свои поражения в подвиги. Прибавим к этому, что он не только обладал желчным характером, но и страдал болезнью, при которой его нервное и умственное равновесие сохранялось лишь в периоды кратких ремиссий. Исполнив то, что он почитал своим долгом, и возомнив себя героем вечера и героем всей присутствующей знати, он в ближайший час сделал все, чтобы прослыть забавным фанфароном. Его хриплый смех и грубый голос слышались во всех уголках салона д’Орти, хотя помещение было огромным. И если он вдруг замолкал, мне становилось тревожно. Я и вправду забеспокоился, не услышав завываний этого глупого животного, этого вьючного осла, которому по чистой нелепости меня предназначили в жертву. Меня, бедного провинциального нотариуса, без капли голубой крови в жилах, без дара хладнокровия. А потом я вдруг увидел Шуазе с какой-то незнакомкой. В зале оставалось еще человек двадцать гостей, не снявших маски, и дама, с которой танцевал Шуазе, была одной из них. Сквозь темную вуаль своих невеселых мыслей я успел заметить, что женщина, одетая в черное с золотом платье, танцует превосходно. Жильдас и Флора стояли поодаль и о чем-то тихо и возбужденно разговаривали. У Флоры даже губы побелели, и она смотрела на Жильдаса, жадно впитывая его лицо, его тело, его руки взглядом истинно любящей женщины, у которой хотят отнять возлюбленного с помощью шпаги или выстрела – не важно. Я за Жильдаса не беспокоился, зная, что после двух лет обучения в Париже он стал прекрасным фехтовальщиком и метким стрелком. Должен сознаться, что дрожал я только за собственную шкуру.