Книга Иные измерения - Владимир Файнберг

Они молились вместе со всеми.

Когда после причастия выходили на площадь, маленький Кистукис, как назло, подбежал к ним, поздоровался. Жакус погладил его по голове.

Пришлось посадить братьев в «жигули», по-соседски довезти до их дома.

В пути из разговора Лаймы с братьями Казис Науседа узнал, что Пауль получил квартиру в Вильнюсе, понял, что жена не только нарушила запрет, ходит к ним с Кистукисом или даже одна; она берет у них какие-то книги.

— Что за книги? — спросил он дома. Вот с этой самой минуты и начал Казис молить Бога, чтобы эти пришельцы исчезли, испарились.

Что произошло с Жакусом? Отчего он так резко изменился? Это навсегда осталось тайной. Пауль отпустил к усам ещё и бородку, надел очки — интеллектуал. От него всего можно было ожидать, но Жакус, этот покрытый шрамами кот, бабник, чего он хочет от Лаймы, от него, Казиса, от Кистукиса? Дарит ребёнку католические книжечки с бреднями об Иисусе, Деве Марии. Морочит Лайме голову.

Что, он, Казис Науседа, не христианин? Кажется, никогда никого не обидел. Жалкими были вырвавшиеся у Лаймы слова о том, что она будто спала до сих пор, а теперь проснулась.

— Ну тебя к чёрту! — в сердцах заорал Казис. — Ты сошла с ума!

«Уж лучше бы изменяла!» — подумал он однажды. Он всерьёз забеспокоился, как бы не пришлось везти жену в психиатрическую больницу.

Как-то летом, возвращаясь на машине из города, свернул с шоссе, увидел у автомастерской обоих братьев с отцом все в тех же синих, ободранных и запятнанных комбинезонах.

Остановился. Решил поговорить с Паулем — наиболее разумным, как ему казалось, членом семьи.

Вышел. Мельком обратил внимание на то, что они колдуют над его развалюхой «запорожцем», лишившимся краски. Отвёл Пауля в сторону.

Выслушав угрюмую речь Казиса, Пауль только и сказал:

— Ты хороший человек. Но ты ещё не родился.

— Как это?

— Слушай свою жену. По сравнению с ним Пауль и тем более Жакус были сопляки. Ему шёл уже сорок шестой год. Как это — не родился?

Но ведь не дураки же они были, эти трое Павлычко.

Не дураки. Все свободное от других работ время возились с его «запорожцем». Приварили новое днище из толстого листа нержавеющей стали, заменили коробку передач, перебрали двигатель.

Изредка проезжая мимо автомастерской, с ревностью видел, как Опанас и Жакус меняют электропроводку, подкатывают к колёсам новые шины; как по субботам и воскресным дням к ним присоединяется Пауль.

Осенью, в один из последних тёплых дней заново окрашенный из краскопульта в редкий лимонный цвет, отлакированный «запорожец» высыхал на ветерке и солнышке у входа в мастерскую.

— Лимончик! — сказал Кистукис. А Казис Науседа почувствовал себя обокраденным.…Бог внял его молитвам. В первые годы после перестройки, когда распался Советский Союз и Литва стала независимым государством, семья Павлычко остро почувствовала, что здесь ненавидят чужаков. Повсюду открывались частные американизированные автомастерские. Новоиспечённый богач из Каунаса купил все их хозяйство с намерением открыть придорожный ресторан «У плотины».

Без лишних слов оставили возрождённый «лимончик» у входа в лесничество. Позднее Лайма получила права. Стала возить Кистукиса в воскресную школу при костёле.

Павлычко уехали куда-то в Среднюю Азию. Кажется, в Ташкент. С тех пор в душе Казиса Науседы образовалась пустота.

Ну и комики!

Шторм налетел ночью со стороны Турции.

К рассвету пассажирский лайнер вынужден был прервать рейс, ошвартоваться у причала в ближайшем российском порту под прикрытием волнорезов.

Спали на судне измученные качкой пассажиры.

Я спустился по трапу на пирс.

Город тоже спал в лучах поднимающегося солнца, словно убаюканный грохотом зеркально отсвечивающих волн, расшибающихся о парапет набережной.

Она была пуста. Если не считать единственного человека, передвигавшегося по противоположной её стороне от витрины к витрине.

Я тоже перешёл на ту сторону в надежде найти какое-нибудь открывшееся кафе.

Мотались под ветром веера кургузых пальм. Моталась чёрная, давно не стриженная грива волос двигавшейся навстречу нелепой фигуры. Это был высокий старик в распахнутой чёрной шинели и в валенках.

Поравнявшись со мной, он ткнул рукой в витрину магазина, пробормотал:

— Гляди!

Но, прежде чем повернуться к витрине, я увидел привинченный к шинели облупившийся орден Красного Знамени.

Это оказался магазин «Коллекционные вина», где под большими фотографиями всемирно известных супермоделей были напоказ выставлены шикарные коробки с вином. Самое дешёвое стоило сто долларов.

Что-то бормоча, старик двинулся в обратный путь. И меня повлекло вслед за ним, как за Рип ван Винклем — человеком, проспавшим невесть где сто лет… Мы прошли мимо открывшегося, несмотря на рань, казино, у распахнутой двери которого истуканом высился швейцар в ливрее и красном цилиндре; мимо входа в салон со скромным объявлением «Массаж для мужчин и женщин и прочие услуги»; мимо зеркальных окон и золочёных ручек дверей «Российского банка» с выступающим из стены банкоматом; мимо большого ресторана — за его стёклами официанты в белых куртках и галстуках-бабочках накрывали столы.

Старик всё время что-то бормотал, какую-то одну и ту же фразу.

Возле музыкального магазина «Хит-парад» он остановился, взирая на выставленные за стеклом фотографии эстрадных монстров — певцов с длинными, как у женщин, волосами, косицами, певиц, наоборот, коротко остриженных или даже с выбритым черепом, зато почти голых.

— Ну и комики!.. — пробормотал старик.

— Извините, откуда вы? — не выдержал я. — Где вы живёте? Он неприязненно глянул на меня.

— Там, где пехота не пройдёт и бронепоезд не промчится. На Алтае. В богадельне. Слинял помереть на воле… В его могучей гриве не было ни одного седого волоса.

— Ну и комики! — повторил он, уходя в никуда.

Вано

Китаяночка была, как ей и положено, раскосая.

Он старался не показывать её знакомым. Коротышку, стесняющуюся своей некрасоты, малообразованности, непохожести на обитающих в России людей.

За полгода он не смог привыкнуть к её длинному трёхсложному имени. Называл по первому слогу — Ли, Лиля.

Она уже два часа как ушла в районную поликлинику, где работала в регистратуре, а Вано только проснулся.

Хотя оконце было маленькое, весенний солнечный свет беспощадно озарял убожество комнатушки. Повсюду свисали лохмы выгоревших обоев, за которыми отчётливо виднелись почернелые от времени бревна старого, видимо ещё дореволюционного, дома, полуразвалившийся стенной шкаф, оставленный за ненадобностью прежними хозяевами, две табуретки и столик с тарелкой, накрытой надраенной до ослепительного блеска никелированной крышкой.