Книга Город с названьем Ковров-Самолетов - Наталья Арбузова

Теперь уже две женщины ведут Володю в маленькую проходную комнату, куда он еще недавно сам готов был удалиться. Располагаются за столом. Мышильда вынимает из черой-черной папки несколько картинок – на них незнакомые мужчины, к которым ловко подмешан дедушка Ленин. «Это кто?» – «Чужой дядя». – «А это?» – «Дедушка Ленин». Зинаида Антоновна вздыхает с облегченьем. Мышильда тоже немного обмякла. Говорит – ну, обошлось, а не то пришлось бы переводить в детсад для умственно отсталых. Быстро подставляет другим детям плюсы, шепчет – чтоб не было разговору. Белоснежка, нервно щебеча, спешит подать ей пальто. Мышильда удаляется, воинственно подняв воротник, не заходя более в зал. А Володя туда возвращается. Ребята уж всё забыли, играют в трамвай. На окне сидит белый голубь и воркует. Оставленная на столе пирамидка похожа на горную вершину в снегу – из книжки. Володя держит над ней ладонь и чувствует ледяной холодок. В дверях очень смущенная Зинаида Антоновна. «Надо же, не взяла… нет, не вернется… нравится – забирай… тебе нужны разные фигуры… учиться рисунку…»

МАМА ГАЛЯ. Володя, что задумался? Мы уж пришли. Досталось мне за тебя от доброй тети Зины. Зачем так прижал к пузу свое сокровище? Гляди, раздавишь.

ВОЛОДЯ. Мама Галя, почему наш дом такой серый?

МАМА ГАЛЯ (мнется). Зато у нас очень белые занавески. Я их сдаю вместе с халатами, будто это с нашего пункта.

АВТОР (пристраиваясь сбоку, назидательным тоном). Да, серый. Мытная улица – конструктивизм двадцатых.

ВОЛОДЯ. Ага.

АВТОР (с гордостью). Хватает культуру прямо из воздуха… маленький self made man!

ВОЛОДЯ (оборачиваясь из подъезда). A man – человек.

* * *

Ноябрьская промозглая темень. Квартира ответственного съемщика Копылова – деда. Застройка конца тридцатых годов, ведомственный дом НКВД. Две большущие комнаты. Из отцовской огромный балкон выходит на Кутузовский проспект. Не только застеклен, но и беспрецедентно заложен кирпичом. Упрямый дед ночует в этом висячем кабинете, держит письменный стол, за которым его никто никогда не видел, и еще сейф. Мать с тетей Таей шепчутся: «И без того тяжесть… неровён час, обвалится». Но запретить Гене делать здесь уроки не смеют, раз отец дал указанье. Деда не бывает всю вторую половину дня, а отца… об этом Гена старается не думать. Пишет замерзшими пальцами, считает в столбик – тупой, несчастный и злой. Жмет друг к другу озябшие колени. Оттягивает прогулку в туалет – узкий, с высоченным потолком. Все мерещится: кто-то когда-то тут удавился. Приедет из министерства отец на вечно ломающихся жигулях. Не разберется, наорет: долг, долг… Волк, волк. Сейчас теми же словами распекает на службе подчиненных – их только двое. Дома и то трое – дед не в счет, он сам с усам. Почему Гене в этом кирпичном кармане так много слышно – он не хочет ломать голову. Вот шушуканье в дальней спальне. Женское царство. Все в нем застыло с пятьдесят затертого года. Салфетки ришелье, вышитые болгарским крестом подушки. Коробочка из открыток с ландышами, вся в ленточных рюшках. За ширмой шелковый коврик с широкой зеленой каймой – над кроватью Гены. При нем небось помалкивают. Дуры, что с ними толковать (цитирует отца). Ишь, разговорились. Думают – одни на свете.

МАТЬ. Ушел, старый упырь… не с добром пошел. Был чуть помоложе – напьется, бахвалится… в день по двести человек расстреливал. Поперли его в 53-м… сорок семь лет было. В неделю поседел как лунь… исхудал… уши проклятущие до плеч висели. Приладился, турок, по-другому людей изводить. Мрут в доме молодые мужики… опять чернеет… губы красные… вурдалак поганый!

ТЕТЯ ТАЯ. Я ему – Валерьян Софроныч, надо бы зубы вставить! Что ж все на терку-то! А он как разинет пасть – там четыре клычища! Господи, Твоя воля! Кабы не ты с Генкой, уехала бы назад в Бологое щебенку под шпалы подсыпать!

МАТЬ. При Евгении Валерьяныче в его комнату не вхожу. Заглянула однажды… веник забыла… черный волчище метнулся. С вечера подремлет вполглаза… ночью его нет… бегает с хвостом по Кутузовскому проспекту.

ТЕТЯ ТАЯ. За Генку страшно! Чуть отвернусь от мясорубки – ест сырой фарш! Что будет! Отец на него волком, дед задарил. Подарки его аспидские!

МАТЬ. У деда-то душегубские дела лучше идут… как огурчик. А Евгений Валерьяныч облысел… пожелтел, сморщился… поседел.

АВТОР (вполголоса, в сторону). Ну конечно! Пожелтел, бедняжка! Пить надо меньше. Поседел! Жаль, что не посидел. Вчерась в полночь седой волк бежал по разделительной полосе серед Кутузовского проспекта. Гаишник заикой остался.

ТЕТЯ ТАЯ. Генка слабенький, трусливый, угрюмый. Никогда в глаза не глядит. Весь день над тетрадками, гулять не выгонишь. И то еле-еле. Двойки.

Раззуделась, как комар над болотом. Обе хороши, идиотки провинциальные (из лексикона отца). Гена лучше их знает, что ему многого недостает – ума, и силы, и смелости. Усердия хоть отбавляй. Нужно бы еще что-то вдобавок… ну, там, клыки, когти… или наган. Лучшего ученика Сережку Лаптева из автомата: та-та-та-та-та-та-та! Наглый, рот до ушей! Один урок во время другого готовит, и всё без ошибок. Знай гуляй, румянец во всю щеку. Учительница из себя выходит, а придраться не к чему. Гену она тянет – не вытянет… он все равно тонет. Ребята хмыкают… центральная школа… всех к стенке! Ба бах! Гена будет начальником, и не над двумя подчиненными. Сзади подпихнут, спереди подтащат. Строгим начальником. Как, вы этого не выполнили? Разве я не ясно сказал? Под расстрел! Все будете работать с утра до ночи, как я! Потом под одеялом трястись от страха (тоже как я). Гена давно уж вслух и с напрягом пушит воображаемых сотрудников. Тотчас заболело горло. Хрипит, давится. Прибегают клуши, щупают ему лоб, уводят в свою шептальню. Сегодня обошлось без отцовского нагоняя. Две сиделки молча вяжут при свете ночника, мотают бесконечные клубки. На мужской половине кто-то шибается об стены. Гена не верит бабьим россказням (язык деда). Вампиров не существует в природе (со слов учительницы). Как там у Пушкина: в темноте пред ним собака на могиле гложет кость (ее же). Все эти вовкулаки, оборотни – суеверье (тот же источник). Пионеры не боятся волков (с пластинки «Петя и волк»). Гена жмется к спинке стула, хватается за пионерский галстук, выглаженный тетей Таей. На всякий случай, если отцу вздумается заглянуть. Не вздумалось. Вот дед, Генин идеал, любит своих – сына и внука. А чужих – всех в расход! Гена тоже будет… что же он будет? Девчонок он ненавидит. Младенцы ему мерзки… вонючки… хуже кошек. Да, овчарку он заведет! Фас! Фас! Взять! Всех беспечных умников, дерзких силачей. Вот дедушка недавно положил глаз на хоккеиста. Тот на лестнице ботинки чистил и свистел – заливался: «Не слышны в саду даже шорохи». Дедуля дал ему шороху. Днем на площадке стояла черная крышка с оборками и у подъезда играли: там, там, татам, там, татам, татам, татам. Дедушка-дедушка, а почему у тебя такие большие зубы? Гена отворачивается к стене, крепко зажмурив глаза. Он не хочет разглядывать в полумраке пугающую картинку, напечатанную на шелке. Бесконечное белое поле. Далеко на горизонте одна избушка и две елочки. Давит низкое серое небо. На переднем плане дети лепят снежную бабу. Если придет волк , что тогда?