Книга Кабирия с Обводного канала - Марина Палей

Автопортрет: оскаленные зубы, зажатая сигарета, слюна в уголке рта. Автопортрет: светлые отчаянные глаза, словно упраздняющие прочие части лица. Автопортрет: зияющая прорубь зрачка, ледяные пирамиды, сверкающие в трещинах и разломах радужной оболочки. Автопортрет: пистолет у затылка, выходное отверстие пули – искореженный рот. Автопортрет: язык, резцы, клыки (волчий голод, отчаянье, вой). Автопортрет: резко наискось – челка «под фюрера»; надорванный уголок грязноватого погона... Автопортрет: глазницы, дочиста вычищенные вороньем; серебряная серьга в извивно-извилистом, словно бы червивом ухе. Автопортрет: распахнутая радость небытия в ликующей улыбке полулица-получерепа...

7

– Там, в душевой, – единственное большое зеркало, Соланж... вы же знаете... И освещение там самое лучшее. (Виновато.) – А вам, Соланж, туда как раз надо было, да?..

Мы стоим на балконе. Впервые рядом. Я, по-прежнему босиком, обернута той же «гаремной» тканью. Моя портниха должна была завтра превратить этот золотистый шифон (и жоржет телесного цвета) в открытое вечернее платье «new look» – к концерту для французских моряков. Но нынешняя коллизия полностью опрокинула мои планы. Сейчас они ощущаются мной как случайные, нелепые, никчемные. И все остальное – тоже.

Кроме работ Хенка.

Кроме таланта Хенка.

Кроме Хенка.

Мы смотрим в одну точку. Не касаясь друг друга. Эта точка – вдали: золотой петушок на шпиле протестантской кирхи Westerkerk. Мы так долго, так яростно смотрим на петушка, что, мне кажется, от него должен бы уже повалить дым.

– У вас такая маленькая ножка, Соланж... – не отрывая взгляда от петушка, говорит Хенк.

...Продолжаем глядеть на петушка.

8

После любого своего выступления я, как правило, не знаю, куда мне девать свою силу. То есть на концерте обычно тратится, увы, лишь малая, совсем ничтожная ее часть – действительно ничтожная – в сравнении с той, которая мной к выступлению мобилизуется. Облегчающий механизм самого выступления – в отношении меня, выступавшей, – я бы сравнила с действиями пожарного расчета, нацеленного на тушение вулкана... Даже если сделать такое фантастическое предположение, что пламя над кратером, пуская виноватый дым, и впрямь возьмет да потухнет, то сколько же клокочущей магмы останется там, внутри, в самих недрах?

Это я к тому, что мне всякий раз дьявольски трудно снова встраиваться с этой своей неиспользованной силищей в проклятый бытовой регистр. Мне никак не переключиться, вот мука! А ведь сразу после выступления – именно сразу – я всегда должна, так уж заведено, пообщаться с «коллегами», техперсоналом, поклонниками; мне надо «приличия ради», с бытовым («как у всех») видом трендеть о музыке, о новинках, о публике-дуре, о новейших сплетнях... А в то же самое время – чего, разумеется, не видит никто – мое сердце, переполненное вулканической магмой, мычит и, разрывая аорту, воет: что же ты, убийца, со мной делаешь?! Ведь я готово работать двадцать пять часов в сутки! Как смеешь ты вырубать меня на полном скаку?! Да разве с таким изуверством сравнятся coitus interruptus, абстиненция, ломка?!

И в тот вечер, когда я, желая ответно поразить Хенка, пригласила его на свое выступление, все было, конечно, как обычно. То есть до такой степени «как обычно», что я даже забыла о его, Хенка, присутствии. К слову сказать, я пыталась – словно брандспойтом заливая вулкан, – я пыталась восстановить в себе потрясение сегодняшнего позднего утра, когда я открыла для себя талант моего «лендлорда», и, как мне показалось, получила мощный, благодатный, преображающий душу удар.

Но у меня ничего не получалось. Сидя в маленьком актерском кафе, отгороженном от основного корпуса «LAURE» матовой стеклянной стеной, я пыталась сосредоточиться на восхищенных глазах Хенка... увы, без толку. То есть снаружи, конечно, все получалось «как надо», но внутри себя – там, где меня так часто тянет схорониться от своего же актерства – все адски болело.

– Знаешь что? – я встала на цыпочки и небрежно поцеловала Хенка в уголок губ. – А пойдем на дискотеку... Как тебе идея?

Разница между «вы» и «ты» в нидерландском, конечно, существует, но нет, увы, той сладостной, как в русском, границы самого перехода... Нет этого обжигающего градиента, перепада, уханья в пропасть... Для себя я иронически отметила, что переход, незаметный для Хенка, я совершила в одиночку, затем помахала издали Роберу, который уже засел в баре с осветителями (для них я сочинила внезапный ко мне визит моей американской кузины); держа шпильки во рту, собрала свою гриву в жгут, подколола его на затылке... Потом все же подбежала к Роберу, быстро чмокнула его в нос... Он, глядя снизу, медленно, в несколько осторожных касаний, поцеловал мою ладонь и запястье... Я решительно взяла Хенка под руку, и мы вышли на воздух.

9

Дискотека, которую я имела в виду, находилась довольно далеко. То есть она находилась, вообще говоря, в Утрехте. Я когда-то жила там – и мне захотелось восстановить ощущения головокружительной беззаботности, которые меня тогда посещали. Но я чувствовала, что до Утрехта, без должной разрядки, я не дотяну, у меня лопнет сердце, а в какую-нибудь амстердамскую дискотеку, даже более крутую, я не хотела.

Вот тут, в этот самый момент, мне следовало бы подивиться безотказному действию телепатии между мной и Робером, но я не подивилась ей, потому что мои отношения с ним уже давно зашли в фазу, которую я бы назвала инцестом. Тем не менее, когда Робер вышел из ярко освещенных недр «LOURE», шагнул к нам, и – неподражаемым жестом какой-то старорежимной деликатности – вручил мне бутылочку моего любимого Petit Chablis Regnard, два бокала и ключи от своей «Мазды», я рассмотрела его словно бы по-новому: высокий плечистый француз, врожденно-элегантный, ярко-зеленоглазый, с густой гривой таких же, как у меня, светло-каштановых волос (на сцене мы выглядели изумительно), с темными чувственными губами и несказанно красивыми кистями пианиста... Мгновение я поколебалась – а не взять ли его с нами, – но мне было лень, слишком большая нагрузка – в другой раз, мой мальчик, в другой раз... В другой раз ты получишь такую конфетку, какую еще и не пробовал... веди себя хорошо, лягушонок...

В машине мне стало немного лучше. Хенк мчал, как если бы за нами гналась смерть. Я, в одиночку, быстро напивалась. Из динамиков, на запредельных децибелах, беспрерывно грохоча и воя, густыми черными стаями вылетали готические демоны. На хайвэе, несколько раз, за превышение скорости, нас засекали электронные датчики.

До Утрехта мы долетели минут за двадцать. Музыка на дискотеке словно состояла в кровном – точней, кровавом – родстве с той, которая грохотала в машине: мои кишки, печень, легкие и прочая требуха, включая сердце, пришли от нее в сатанинский резонанс. Мое консерваторское образование в такие минуты улетучивается без следа; через некоторое, довольно скромное, количество глотков и затяжек, моя кожа становится кожей тамтама – и, на каждый удар палкой, я мгновенно откликаюсь: так!! так!! так!! oооо, так!!. – nog!! nog!! nog!! oооo, nog meer!!.[5]