Книга Клуб "Криптоамнезия" - Майкл Брейсвелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я прощаюсь с тобой. Все слова умирают. Эта смерть – на твоей совести.
Меррил»
Целый лес колокольчиков
Я понял, что между нами все кончено, когда однажды мне выдался случай побывать у нее дома. Я увидел две пары крошечных наушников для плеера. Они висели на стене у нее над кроватью – милые и аккуратные, словно сахарные купидончики на свадебном торте.
Кажется, это было сто лет назад. Хотя прошел всего год или, может быть, два. Не важно. Времена изменились, само время стало другим.
Повсюду звучат птичьи трели. По пустой улице медленно тащится грузовик. Сейчас лето.
Увлеченный мелкими подробностями, я брожу по зверинцу случайных прирученных мыслей, периодически замирая на месте в испуганном очаровании или просто из вежливости. С чего бы мне вдруг беспокоиться о реконструкции поместья, павшего жертвой неисправной электропроводки в 1936 году, об этом заброшенном доме посреди сумрачной рощи теней, где одичавшие розы выглядывают из пустых окон и голуби летают среди ветвей, нависающих над стенами без крыш.
Эта печальная прелесть есть типичный канон вышколенных раздумий, которые я теперь употребляю для притупления чувств и смягчения воздействия других впечатлений: смятые, исцарапанные наклейки на стенах в вагоне метро, внезапный ливень, застающий тебя на пути в никуда из ниоткуда, где-то на полдороге, Британский музей, Консерватория, просто Лондон, просто где-нибудь, просто прогулка. К этой минуте все контуры и очертания размыты, как блеклые сумерки.
Поляны в россыпи синих цветов. Не то чтобы они существуют на самом деле, то есть, конечно, они существуют, но сейчас я говорю не о какой-то определенной поляне в каком-то определенном парке. Это лишь образ, красивый образ. Однако есть люди, невоспитанные и невежливые, которые принимают мои рассуждения за бред сумасшедшего, но в совершенно неверном смысле. Это не бред, это лишь напряженная работа мысли. Я улыбаюсь над своим бокалом в баре «Юбилей» (Jubilee): «Просто вы не понимаете, в чем тут смысл…»
Попытка поддерживать три или даже четыре позиции в одном оправдании разума. Это тяжелый труд.
Черт возьми, это Лондон. Здесь все исполнено смысла. Станция метро Сент-Джеймс, в ней явно есть что-то такое… значительное… и еще – боли в груди, и особенный способ смотреть на собор Святого Павла, на вершину холма от Блэкфрайерз, все это вместе – моя утраченная собственность.
В этом странно наряженном городе обитают миллионы историй, но в этих историях нет смысла. Раньше я думал, что жизнь – это поиск, если не правды, то хотя бы приемлемой замены правде.
У меня желтые пятна на пальцах и своеобразное отношение к женщинам и работе. «На хрен работу, – говорю я решительно, – это самая дурацкая из всех возможных метафор для чего бы то ни было». Потом я умолкаю, голос сходит на нет, и какое-то глубинное самосознание несется прямо на меня, словно мотоциклист по плохо освещенному переулку. А потом наступает гнетущая, жуткая тишина – и сразу становится ясно, что это всего лишь попытка уклониться от неприятного разговора. Как небрежный поцелуй на прощание, легкое прикосновение губами к щеке, и удар кулаком по ближайшей твердой поверхности. Боль.
Но даже больше, чем поиски смысла, меня беспокоит проблема времени. Нет, только не это. Опять все по-новой?! Не надо. (Сколько раз я себе говорил, что мне не о чем волноваться. Нельзя волноваться о том, чего нет. Чистый холст.)
Такое странное чувство… Я ощущаю затылком, как колышется воздух… как будто я не иду по улице, а лежу на воде. Я ходил в Ботанический сад, а теперь возвращаюсь с прогулки и думаю об обычных, порядочных людях, которым я никогда по-настоящему не доверял. Каждые сорок секунд в небе над белым тропическим городом пролетают большие серебряные самолеты, стеклянные стены теплиц отливают металлической синевой под кляксой солнечного желтка, растекшегося на грозовом небосклоне. Какая-то девушка говорит, запрокинув голову: «Интересно, куда…» – и умолкает на полуслове, и тянется к небу мечтательным взглядом.
А ты оборачиваешься и смотришь на юг, где невидимый за городским горизонтом, где-то в четырнадцати милях от Лондона, может, чуть ближе или чуть дальше, есть целый лес колокольчиков.
Да, когда она в первый раз привела меня в это место, там все было усыпано колокольчиками. Как давно это было. Вечерние сумерки, тихий лес в россыпи синих цветов. Ей так хотелось, чтобы я это увидел, она подарила мне этот волшебный лес, и я влюбился в него сразу и навсегда, хотя побоялся сказать об этом, потому что не знал, как отнестись к своим чувствам, и опасался, что они все-таки не настольно сильны и пронзительны, чтобы о них говорить. Теперь этот лес колокольчиков стал для меня живым памятником всему, что я утратил за эти годы. Синонимом всего, что потеряно.
Я даже не знаю, сохранился ли он до сих пор. Сейчас там построили учебный центр какого-то банка, и по вечерам люди, наверное, гуляют по лесу. Только это уже не тот лес. Лес, где пахло дождем и еще почему-то свечами. Он просто не может быть тем же самым. Даже если он прежний, если он все еще ждет, что когда-нибудь мы вернемся, мы с моей девушкой, только на этот раз до безумия влюбленные друг в друга, и он опять станет нашим, этот сказочный лес в синей россыпи колокольчиков, все равно это уже не тот лес, потому что мы с ней никогда не любили друг друга. Ни тогда, ни теперь.
Вместо того чтобы мучится воспоминаниями, я наблюдаю, как люди прощаются друг с другом и расходятся по домам. Об этом легко говорить. С этим так просто расстаться. Оно вообще ничего не стоит. Как же я ненавижу все эти бессвязные, запутанные рассуждения, которые если куда и приводят, то только в растерянность.
Вечерние сумерки в Лондоне. Закатное небо – розовое с золотым. Яркая мысленная картинка: ее босоножка, сплетенная из золотистой соломки, ее тонкий подъем. Я их вижу как будто воочию. До сих пор.
Цветущие сливы, зеленые парки, скрип карусели. Столько всего, с чем еще предстоит распрощаться. Столько еще предстоит забыть.
Вспоминая о том, что было: вторая попытка
Разумеется, в сокращенной редакции.
Дорогая Лайза,
Гори ты в аду, сука.
Я люблю тебя.
Меррил
Интервью с Томом Вулфом
Том Вулф – одна из наиболее известных и неоднозначных фигур в литературе последних сорока лет. Майкл Брейсвелл встретился с ним в отеле «Георг V» в Париже, чтобы обсудить писательское мастерство, искусство и интеллектуальную моду.
Со времени публикации в Esquire в 1965 году своего эссе о диковинных тюнинговых американских автомобилях «Конфетнораскрашенная апельсинолепестковая обтекаемая малютка» Том Вулф написал несколько наиболее значимых социокультурных исследований за последние сорок лет. Среди них: «Электропрохладительный кислотный тест» (The Electric Kool-Aid Acid Test, 1968), «Радикальный шик и Как сломать громоотвод» (Radical Chic and Mau-Mauing the Flak Catchers, 1970), «Раскрашенное слово» (The Painted Word, 1975), «Битва за космос» (The Right Stuff, 1979), «От Баухауса до нашего дома» (From Bauhaus to Our House, 1981), Hooking Up (2000). Первый роман Вулфа «Костры амбиций» (The Bonfire of The Vanities, 1987) не только пользовался огромным международным успехом, но и стал своего рода блестящим подтверждением его представлений о необходимости возвращения современного романа к натуралистическому реализму Чарлза Диккенса, Льва Толстого и Оноре де Бальзака при помощи традиционных журналистских приемов. Затем, в 1998 году, последовал второй роман «Мужчина в полный рост» (Man in Full), первое американское издание которого только в твердой обложке было распродано в количестве 1,2 млн экземпляров (книга переиздавалась семь раз тиражами по 25 тысяч экземпляров). В 2003 году Вулф публикует свой третий роман «Я, Шарлотта Симмонс» (I Am Charlotte Simmons), посвященный сексуальной политике в современном американском университетском кампусе.
