Книга Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

Здесь же стояла прелестная афинская бронзовая статуэтка изобретающего лиру Гермеса, приобретенная у какого-то несостоятельного должника в последние годы величия города; две напольные лампы в форме оплетенных ветвями лавра колонн помещались рядом с огромным письменным столом, инкрустированным лазуритом и халцедоном, с ножками в виде львиных лап. Все это мало изменилось за прошедшие со дня смерти Архелая годы. Но украшенные живописью стены читальни, куда вела дверь в дальнем конце библиотеки, исчезли за рядами стеллажей и полок, доверху набитых свитками документов; ложе и столик уступили место заваленной бумагами конторке, за которой трудился над дневной почтой начальник писцов.

Был ясный мартовский день с пронзительным северо-восточным ветром. Украшенные резьбой ставни закрыли, чтобы бумаги не сдувало; лучи холодного, слепящего солнца, дробясь, пробивались внутрь, вместе с бродящими по залу ледяными сквозняками. В плаще начальника писцов был спрятан горячий кирпич, о который тот грел руки; полный зависти помощник дул себе на пальцы, но так, чтобы не услышал царь. Филипп сидел расслабившись. Он только что вернулся из похода во Фракию, и после проведенной там зимы дворец представлялся ему новым Сибарисом.

После того как его владычество стало подступать к древнему пути зерна через Геллеспонт, эту глотку всей Греции, после того как он окружил колонии, отторгнув от Афин зависимые родовые земли и взяв в осаду города их союзников, горчайшей из творимых его неуклонно возраставшей мощью несправедливостью южане все же считали нарушение старого доброго обычая, понуждавшего прекращать войны зимой, когда даже медведи впадают в спячку.

Филипп сидел за массивным столом; его потемневшая, в шрамах, рука, растрескавшаяся от холода и огрубевшая от поводьев и древка копья, сжимала серебряный стиль, которым царь ковырял в зубах. Писец, сидевший с дощечкой на коленях, ждал, когда царь начнет диктовать письмо подвластному фессалийскому вождю, через которого Филипп намеревался укрепить свою власть на севере. А дела на юге, собственно, и вызвали его домой.

Наконец-то он нашел путь к успеху. В Дельфах нечестивые фокейцы, истощенные войной и грехом, как бешеные псы накинулись друг на друга. Они отчаянно нуждались в деньгах и расплавляли храмовые сокровища, чеканя монету на плату солдатам; теперь они прогневали далекоразящего Аполлона. Бог умел выжидать; в день, когда святотатцы рылись уже под самим треножником, он послал землетрясение. Потом паника, безумные взаимные обвинения, изгнания, пытки. Терпящий поражение военачальник сейчас удерживал со своими отверженными сторонниками укрепления Фермопил — человек, доведенный до отчаяния, он вскоре пойдет на переговоры. Он уже прогнал присланный ему из Афин на помощь отряд, хотя афиняне и были союзниками фокейцев: он боялся, что его выдадут правящей партии. Скоро, скоро он созреет. Царь Леонид, думал Филипп, должен ворочаться в смертном сне под своим курганом. «Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне…».[15]Иди расскажи им, что вся Греция подчинится мне через десять лет, потому что город больше не доверяет другому городу, человек — человеку. Они забыли даже данные тобой уроки: как стоять насмерть и умирать. Зависть и жадность предадут их мне. Они последуют за мной и благодаря этому возродятся; под моей властью к ним вернется былая гордость. С благодарностью они пойдут за мной, указывающим дорогу, а их сыновья пойдут за моим сыном.

Эти разглагольствования напомнили ему, что он послал за мальчиком уже какое-то время назад. Без сомнения, он явится, как только его найдут; кто ожидает, чтобы мальчишки десяти лет спокойно сидели на месте. Филипп вернулся к своему письму.

Прежде чем он закончил, за дверью послышался голос его сына, приветствовавшего стражника. Сколько десятков — или сотен — человек знал мальчик по имени? Этот воин всего лишь пятый день состоял в страже.

Высокие двери открылись. Между створками он казался совсем маленьким. Сияющий и собранный, он стоял босиком на холодном узорчатом мраморном полу, скрестив под плащом руки — не для того, чтобы согреть их, но по всем правилам приличествующей скромным спартанским мальчикам благовоспитанности, внушенной ему Леонидом. В этой комнате, на фоне свитков и бледных, зарывшихся в бумаги людей, отец и сын выделялись своей внешностью, как дикие животные среди домашних: смуглый солдат, загоревший почти дочерна, с руками, стянутыми розовыми шрамами, и светлой полосой на лбу, оставшейся от края шлема; незрячий глаз молочно белел под полуопущенным веком, — и мальчик в дверях, со следами ссадин и царапин, спутников детских приключений, на бархатистой смуглой коже; с густыми взъерошенными волосами, заставлявшими казаться тусклой позолоту Архелая. Его домотканая одежда, ставшая мягче и белее после многих стирок на речных камнях, уже давно сидела на нем, будто специально сшитая по его вкусу, как если бы он выбрал ее сам, из высокомерного каприза. Его серые глаза, в которых зажгло искорки косое холодное солнце, затаили какую-то мысль, мелькнувшую у него при входе.

— Входи, Александр.

Он и так входил; Филипп, обиженный отстраненным взглядом, говорил только для того, чтобы звук его голоса был услышан. Александр приблизился, отметив про себя, что ему дают позволение войти, словно слуге. Кровь отхлынула от его лица, разгоревшегося под порывами ветра; нежная кожа потемнела, стала менее прозрачной.

Стоя в дверях, он думал, что у Павсания, нового телохранителя, как раз такая внешность, какая нравится отцу. Если из этого что-нибудь выйдет, некоторое время не будет новой женщины. Существовал особый взгляд, выдававший двоих, как только они встречались глазами; время этих взглядов еще не пришло.

Мальчик остановился у столика писца и ждал, держа руки под плащом. Леониду не удалось навязать ему еще одну необходимую составляющую спартанских манер: мальчику следовало держать глаза опущенными до тех пор, пока старшие сами не заговорят с ним.

Встретившись с твердым взглядом спокойных серых глаз, Филипп почувствовал резкий толчок знакомой боли. Даже ненависть была бы лучше этого. Подобный взгляд он видел у людей, приготовившихся умереть, прежде чем сдать ворота или ущелье: не вызов, но сосредоточенность души. «Чем я заслужил это?» — думал царь. Все проклятая ведьма, которая приходит со своим ядом всякий раз, стоит только мне отвернуться, и крадет у меня сына.

Александр намеревался расспросить отца о боевом порядке фракийцев: мнения расходились, и кто-кто, а Филипп должен был знать точно… Не сейчас, впрочем.

Царь отослал писца и указал сыну на пустую скамью. Едва мальчик, прямой, как свечка, опустился на алую овчину, как во всей его позе наметилось легко угадываемое ожидание того момента, когда ему позволят уйти.

Ненависть еще более слепа, чем любовь; врагам Филиппа доставляла удовольствие мысль, что его приверженцы в греческих городах все до одного куплены. Хотя никто из услуживших царю не оставался внакладе, было немало и таких, которые ничего бы от него не приняли, не будь они сперва покорены его обаянием.