Книга Затмение - Джон Бэнвилл

Она изобретательна. Завела альбомчик в одной из старых расчетных книжек моей матери, и приклеивает фотографии своих поп-кумиров поверх колонок с карандашными расчетами клейстером собственного изготовления, из-за чего пришлось попросить Квирка прочистить раковину на кухне. По-моему, за это он ее ударил, потому что на следующий день она явилась с синевато-желтым кровоподтеком на скуле. Сказать ему, или не стоит? Естественно, сплетничать о ней я больше не буду. Пару дней она вела себя тихо, но вчера вдруг стены сотряслись так, будто грохнулся шкаф. Я вскочил с кресла и вприпрыжку понесся наверх, ожидая самого худшего. Лили стояла в середине комнаты матушки, заложив руки за спину, и ковыряла носком сандалии в воображаемой щели в линолеуме.

— Какой такой шум? — удивилась она, бросив на меня взгляд, полный оскорбленной невинности.

Вот уж действительно. В комнате ничего не изменилось, хотя стоял сильный запах старого дерева, а в лучах солнца мельтешили пылинки. Если так и дальше пойдут дела, она весь дом разнесет.

Кажется, она ест одни картофельные чипсы и шоколадные батончики. Разнообразие вкусов и начинок сладостей просто поражает. Обертки от них, разорванные и скрученные, как осколки снарядов, разбросаны по всему дому; я нахожу их, читаю надписи и изумляюсь изобретательности кондитеров. Получается, что шоколад — вовсе не обычный шоколад, а смесь непроизносимых химикатов. Как же все это прошло мимо меня: негритянская музыка, синтетическая пища, грубая обувь, крохотные юбки кислотных расцветок, прически, макияж в стиле «вамп», серовато-синие оттенки помады и лак для ногтей, блестящий и густой, как свернувшаяся кровь? Неужели Касс была другой? Я совсем не помню ее отрочества. Скорее всего, мой буйный ребенок сразу, без промежуточной стадии, превратился в непостижимую молодую женщину, и остается ей до сих пор. Второй акт ее драмы, переполненный консультантами, психотерапевтами, экстрасенсами — все шарлатаны, скажу вам, — я подавил сам. Она прошла через их опеку, как лунатик по крышам и карнизам, не обращая внимания на протянутые с чердаков руки помощи. Несмотря на все мои подозрения, разочарования, даже ярость — как мой ребенок может не быть нормальным? — втайне я всегда восхищался ее энергией, упорством и неослабевающей волей. У меня самого на сцене, к сожалению редко, случались моменты неотразимого желания переступить через грань.

Позже я заметил, что безразличие, с которым встретила меня Лили, потихоньку тает. Она даже предприняла робкую попытку того, что при других обстоятельствах я назвал бы общением. Она задает короткие вопросы и ждет длинных ответов. Что мне сказать? Я не владею языком ее маленькой страны, ее Лиляндии. Похоже, она вычитала сведения обо мне в справочнике в городской библиотеке. Я польщен: девочки со вкусами и пристрастиями Лили просто так по книжным полкам не шарят. Признаваясь мне в своих изысканиях, она покраснела — Лили покраснела, надо же! — а потом явно разозлилась на себя, нахмурилась, закусила губу и сильно дернула за собственные волосы. Ее изумляет количество спектаклей, в которых мне довелось играть; я отвечаю, что очень стар, начал выступать очень рано, и от этих милых банальностей у нее кривятся губы. Как-то спросила, дают ли вместе с наградами, которые я получил, как указано в справочнике «Кто есть кто», какие-то деньги, и услышав мой грустный ответ: нет, только никчемные статуэтки, была сильно разочарована. Тем не менее, очевидно, она начала меня принимать за человека, хоть чего-то добившегося в жизни. Ее интерес к знаменитости заметно упал, ведь ни один мало-мальски известный деятель не приехал бы жить в эту дыру, как она неизменно называет свой родной городок, да и мой тоже. Я спросил, ходила она когда-нибудь в театр, и ее глаза сузились.

— Я хожу в кино, — гордо заявила она.

— Я тоже, Лили, — отозвался я. — Я тоже.

Она любит триллеры и фильмы ужасов. А как насчет мелодрам? Она хмыкнула в ответ, поднесла два пальца ко рту и скривилась, как будто ее сейчас стошнит. Кровожадное дитя. Вплоть до самых мелких утомительных подробностей пересказала мне содержание любимого фильма «Кровные узы», и хотя я скорее всего видел его сквозь слезы во время очередного тайного похода в кино — за те три-четыре месяца я, наверное, не упустил ни одного фильма — так и не понял, о какой ленте она говорит, все оказалось ужасно запутано, как в унылой трагедии с грудой трупов. В конце героиня тонет.

Она ужасно разочарована, что я никогда не снимался в кино. Я рассказал ей о своих триумфах, о гастролях, о Гамлете в Эльсиноре, о Макбете в Бухаресте, о нашумевшем Эдипе в Сагесте… О да, я мог бы стать великой звездой, если бы не боялся в глубине души огромного мира за пределами наших берегов. Но что это все для нее по сравнению с главной ролью в кинофильме? Я показал ей, как хромал в Ричарде Третьем в Онтарио; я очень гордился той ролью, однако она меня высмеяла. Сказала, что я больше похож на Квазимодо. Думаю, в общем она находит меня забавным: мои позы, актерская декламация, ужимки и гримасы годятся на то, чтобы рассмешить. Она не отрывает от меня широко раскрытых глаз: ждет какой-нибудь новой дивной глупости. Касс так же смотрела на меня, когда была маленькой. Возможно, стоило чаще браться за комедийные роли? Я мог бы стать…

* * *

Ну вот. Я сделал важное открытие. Не знаю, что об этом думать, как поступить. Очевидно, сейчас следует злиться, но я не могу, и честно говоря, чувствую себя по-дурацки. Я бы еще очень долго ни о чем не догадывался, не вздумай я проследить за Квирком, когда увидел его в городе сегодня. Всегда любил тайком следить за людьми. Я преследую прохожих, выбираю наугад прямо на улице и становлюсь их тенью, то есть делал так раньше, до того, как газеты потеряли ко мне интерес и стали называть отшельником. Это вполне невинный порок и прекрасное развлечение — у особей человеческого рода слабо развита чуткость, став объектом наблюдения, они редко замечают, что кто-то неизвестный проявляет к ним интерес. Сам не знаю, что надеялся обнаружить, вглядываясь в чужие жизни. Обычно я говорил себе, что собираю характерные особенности, — походку, позу, особую манеру держать газету или носить шляпу, — что-то из реальной жизни, чтобы перенести на сцену и придать достоверность своим персонажам. Но дело не в этом, точнее, не только в этом. Кроме всего прочего, такой вещи, как достоверность, не существует. Поймите меня правильно, я не подглядываю в замочную скважину, обливаясь холодным потом. За такими радостями я не гонюсь. Когда мы с Лидией поженились, пришлось жить в похожей на пещеру квартирке на третьем этаже ветхого дома в георгианском стиле, где ванная находилась наверху, там было маленькое окошко, в которое, если хорошенько изогнуться, можно увидеть спальню соседней квартиры, и по утрам в ясную погоду я часто подсматривал за обнаженной девушкой, готовящейся встретить новый день. Всю весну и лето я ежедневно занимался этим, упершись в унитаз дрожащим коленом, по-черепашьи вытянув и выгнув шею. Я был античным пастушком, а она — прихорашивающейся нимфой. Ее нельзя назвать красавицей: рыжая, насколько я помню, грузноватая, и болезненно бледная. И все же она влекла меня. Девушка не знала, что за ней подсматривают, и поэтому — как бы лучше выразиться? — вела себя естественно. Никогда прежде не видел подобной натуральной грации. Все ее действия — расчесывание волос, натягивание трусиков, застегивание лифчика — отличались такой выверенностью движений, что их уже не назовешь обычной ловкостью. Это было искусство, одновременно примитивное и изощренное. Ничего лишнего: ни единого взмаха руки или наклона плеча, ничего напоказ. Сама того не ощущая, она достигала апофеоза грациозности, полностью погружаясь в себя с началом каждого дня. Неподражаемая красота ее движений казалась недосягаемой. Потрать я целую жизнь на бесконечные репетиции, все равно не достиг бы бессознательного изящества простейших движений юной девушки. Конечно же, дело в том, что она не задумывалась и не отдавала себе отчета, что делает. Заметь она мой жадный взгляд из ванной, сразу закрылась бы с изяществом раскладушки или, того хуже, устроила пародию на стриптиз. Пребывая в неведении, она оставалась просто голой, но узнав, что я подглядываю, сразу начала бы держаться по-другому. Меня особенно поразила ее полнейшая апатия. Лицо ее не выражало буквально ничего, это была почти безжизненная маска, и столкнувшись с ней на улице — а я уверен, что мы не раз встречались, — я не узнал бы ее.