Книга Письма к Луцию об оружии и эросе - Луций Эмилий Сабин

Благословен да будет тот день, когда безумная в лучшем смысле этого слова мысль заняться исследованием ars gladiatoria возникла во мне. Теперь, когда я думаю об этом, хочется сравнить ее с ударом меча, рассекшим все мое существо и обнажившим его трепетно пульсирующую всеми своими жилами сущность. Но в тот день это было не что иное, как любознательность. О, сколь жестока всякого рода человеческая любознательность, сколько звериного в ее основе, сколько жажды крови!

Гладиаторское искусство — самое искусственное из искусств, самое извращенное. Никогда человек не довольствовался человечностью, не ценил красоты ради красоты, любви ради любви, искренности ради искренности, и даже богов своих старается он разорвать в клочья и распять, как беглых рабов, или, по меньшей мере, сделать их посмешищем.

Все, все в мире человеческом, прежде чем оценить, нужно провести через извращение.

Письмо IX

(Море)

Lucius Lucio salutem.

Чем больше я углубляюсь в будоражащие тайны ars gladiatoria, которая прежде была для меня не более чем nuga, ученая «безделица», — пусть даже пространная, — не более, чем возможность блеснуть своей эрудицией, и к которой я относился с легкой улыбкой снисходительности, с тщеславной восторженностью юнца, тем больше испытываю я теперь восторга и робости. Помнишь, с какой легкостью и беззаботностью принял твое предложение, вернее твой вызов, писать исследование по истории оружия? Теперь эта «безделица» захватывает меня все более. Иногда у меня возникает предчувствие, что я дорого расплачусь за свое легкомыслие. Нет, я не кончу так, как кончали порой легкомысленные юнцы или девы, презиравшие дары Венеры. Это предчувствие кончины, постигшей Орфея или Пенфея, τον πρόθυμον όνθ' ά μή χρεών όράν σπεύδοντά τ' άσπούδαστα[153]. Я пишу «иногда», чтобы не признаваться самому себе, что это «иногда» есть «всегда». Я пишу «легкомыслие», чтобы не писать «великое и грозное таинство». Иногда я испытываю нечто, подобное потрясению. И нечто подобное священному трепету объемлет меня.

Ars gladiatoria вошла в меня, поглотила меня. Иногда мне кажется, будто тело мое состоит целиком из гладиаторских доспехов. Из каких-то несуществующих гладиаторских доспехов, которые закрывают все тело. Это, конечно же, явная глупость: сущность гладиаторских доспехов именно в том, чтобы они оставляли открытыми самые уязвимые части тела (в зависимости от того или иного вида гладиатора, разумеется). Во всяком случае наглухо закрыто мое лицо. Мне кажется, что то мое лицо, которым я обладал в Риме, утеряно окончательно, а новое так и не обретено. Еще мне кажется, что внутри этих не заполненных никакой плотью доспехов неистово стучат с тревогой и надеждой сердце и мозг. Они гремят, ударяясь о металл, порывистей Юпитеровой молнии, тяжелее Вулканова молота, и все это совершается для того только, чтобы я вновь обрел лицо — не то, которое осталось в Риме, а какое-то иное, новре. Может быть, это новое, ожидаемое, будущее лицо и есть мое истинное лицо. Не знаю.

Одна из наиболее поразительных вещей заключается в том, что ars gladiatoria, к посвящению в которую я стремлюсь столь нетерпеливо и с таким благоговением, поглощает и мою ars amatoria, знатоком которой столь же непростительно высокомерно, непростительно легкомысленно считал я себя в Риме. А иногда (опять-таки читай это «иногда» как «всегда»), мне кажется (читай это «мне кажется» как «я уверен»), что это две стороны одной монеты или, если угодно, некое реальное тело и его зеркальное отражение, причем неизвестно, что здесь первично, а что — вторично. Помнишь наши беседы о том, что осязаемое тело есть плод нашего воображения? Как легкомысленны были мы, Луций! Теперь я расплачусь за свое святотатство. Вакханки разорвут меня.

Помнишь, в Пренесте[154], уже в конце обучения искусству владения мечом, мы изучали молниеносный удар?[155]Улучив момент, когда тело неприятеля открыто, нужно резко броситься вперед и нанести ему удар в незащищенный участок. Рвущееся вперед тело, действительно, напоминает тогда молнию. И внутри тебя тоже возникает вдруг ощущение, что ты и есть молния. Это ощущение, этот удар не для нас, римлян. У нас слишком громоздкие щиты, нам чужда та стремительность, которая была присуща когда-то греческим пельтастам[156]. Затем пришло время македонской фаланги, и пельтасты потерпели сокрушительное поражение. Мы оценили по достоинству тяжесть и неповоротливость македонян и нанесли им сокрушающее поражение. Мы нашли желанную «середину»[157]между стремительностью и тяжелой мощью, но молниеносность нами утрачена. Наши легковооруженные воины действуют совсем по-другому. Молнии у нас на щитах. Но это только молнии, разбегающиеся и замирающие после удара вражеского оружия в круглую сердцевину щита. Наши молниеобразные щиты укрощают молнии. Поэтому наносить молниеносный удар обучали только немногих, в том числе и нас с тобой.