Книга Абу Нувас - Бетси Шидфар

— У Хамдана сильная и богатая родня, а слуга, который вытирал воду с ковра, раньше служил у него. Если тот узнает о твоих словах, нам придется уйти в другое место.

— Учитель, я понимаю, что был неправ, но не мог стерпеть!

— Знаю, знаю, — прервал его Валиба, — ты горяч, но в жизни не бывает так, как тебе хочется: приходится смиряться и скрывать свои чувства.

— Я не хочу смиряться! — крикнул Хасан так громко, что несколько прохожих обернулись в его сторону.

— Тише, — потянул его за рукав Валиба, — подумают, что ты пьян, и отведут к начальнику городской стражи. Идем домой, тебе надо отдохнуть и успокоиться.

VIII

Снова Мирбад… Кажется, людей в Басре стало еще больше, но сам город как-то полинял, съежился, потерял то, что нравилось Хасану раньше, когда он, вернувшись домой и окунувшись в знакомый лабиринт узких улиц, черпал в этом новые силы. Или сам Хасан утратил что-то: свою бездумную веселость, переполнявшую его некогда радость жизни, жадный интерес ко всему новому. Даже стихи надоели ему. Вечно одно и то же — воспоминания, восхваления, описания…

Но, беря в руки калам, он по-прежнему забывал обо всем. Стихи его становились все отточеннее, рифмы — богаче. В часы усталости и разочарования Хасану казалось, что его голова пуста, как дырявый бурдюк, что он уже высказал все, что мог, и даже Валиба не мог развеселить его. Он стал желчным и раздражительным и все чаще давал волю вспышкам гнева. Вся Басра говорила о том, как молодой поэт опозорил Акифа ал-Иджли, известного богача, который с удовольствием принимал у себя ученых и стихотворцев, надеясь, что они будут прославлять его щедрость и гостеприимство.

От кого-то Акиф узнал, что в Басре появилась новая знаменитость, и пригласил Хасана. У него в этот вечер было особенно плохое настроение. Он побывал дома, вдохнул знакомый с детства запах нищеты — мать жила в той же конуре, денег, которые давал ей старший сын, едва хватало на еду, дочери еще не вышли замуж, а младший брат Хусейн не приносил домой ни гроша. Он тоже хотел стать поэтом, прельщенный кочевой жизнью Хасана, которая казалась ему легкой и приятной. Но у него не было способностей брата, да и особым прилежанием он не отличался. Хусейн постоянно надоедал матери просьбами о деньгах, которые требовались, чтобы платить за уроки, но часто пропускал занятия и бродил по улицам вместе со своими сверстниками. Хасан много раз видел его вместе с Исмаилом Безруким, который стал предводителем «молодцов» их квартала, но бывший приятель почему-то сторонился поэта.

В тот вечер, казалось, запах, идущий с бойни, был еще сильнее, комната матери выглядела еще более жалкой, а сама мать, которую Хасан помнил еще статной и красивой, — высохшей старухой. Она что-то говорила ему, жаловалась на дочерей, на дороговизну, но Хасан не слушал ее. Ему хотелось в степь. Пусть его бьет песчаный вихрь, пусть обдувает знойный ветер, пусть хлещут потоки бурного весеннего ливня и оглушают раскаты грома. Это лучше, чем сидеть в душной лачуге, где нищета пахнет не песком, жарким солнцем и пряной травой, как у бедуинов, а гнилью и грязными тряпками.

Дверь без стука приоткрылась, и в комнату вошел Валиба. Мать закрыла лицо, встала и вышла во двор, а он уселся на ее место. Он был бледен и тяжело дышал. Посмотрев на него, Хасан протянул ему чашку с прохладной водой:

— Прости, больше в этом благословенном доме нет никакого питья.

Валиба жадно выпил воду, закашлялся и схватился за грудь. Отдышавшись, вздохнул:

— Да, верблюд стал дряхлой верблюдицей, видно, не ходить нам больше и не ездить!

Хасан с удивлением посмотрел на учителя и как будто только сейчас увидел, что перед ним старик с потухшими глазами и морщинистым лицом.

— Не грусти, учитель, мы еще пойдем вместе в Багдад, и ты победишь всех тамошних виршеплетов.

Валиба промолчал, а потом устало сказал:

— Акиф ал-Иджли приглашает нас к себе, у него будет Халаф аль-Ахмар и другие ученые и поэты. Думаю, что нам следует пойти. Кто знает, может быть, он сумеет оценить по достоинству твои стихи, которые начинаются: «О ты, кто упрекает меня за вино, — ты не друг мне!» Я считаю, что это твои лучшие стихи, да и никто из древних поэтов не создал ничего подобного. Пойдем, даже если он и не вознаградит тебя, как ты того заслуживаешь, все же развлечешься и вкусно поешь.

Хасан задумался. Ему не хотелось идти к Акифу — противно даже вспоминать его круглое, лоснящееся лицо, похожее на медный таз, его пухлые короткопалые руки, ослепляющие блеском драгоценных перстней, его визгливый и какой-то квакающий говор. Хасану всегда казалось, что голос Иджли пропитан жиром, как сдобная лепешка, и жир капает из его обладателя, пачкая все вокруг. Но куда деваться в этот вечер, когда жизнь кажется постылой? Может быть, он несправедлив к Акифу? Решительно поднявшись, Хасан произнес:

— Пойдем, учитель!

У дома Иджли было светло, возле ворот стояли чернокожие невольники с факелами, смоляные брызги летели во все стороны, к небу поднимался густой дым. В больших каменных чашах, стоящих во дворе, чадящим, но ярким пламенем горело «каменное масло» — нефть.

У коновязей слуги оглаживали коней, покрепче привязывали их, чтобы спокойно поболтать, перемывая кости хозяевам. В неровном свете блестели то мраморные плиты, которыми был вымощен двор, то подернутая легкой рябью, словно текучая кольчуга, вода бассейна.

Слуги встречали гостей по одежде — либо глубоко кланялись, либо небрежно сторонились. Хасан, усмехаясь, сказал Валибе:

— Если бы здесь собрались одни богатые кафтаны без своего содержимого, беседа стала бы куда более содержательной.

Тот молча кивнул, и они прошли мимо слуг, почти не обративших на них внимания.

Хозяин стоит у дверей и приветствует входящих. Почти все гости в богатой черной одежде — ведь этот цвет избран Аббасидами, а здесь все верные сторонники потомков пророка. Кафтаны затканы и вышиты серебром, золотом, усажены жемчугом и дорогими камнями.

Большая зала освещена узорными светильниками. Они не чадят, в них налито лучшее масло. «Вот бы мне хоть один такой для ночной работы», — подумал Хасан. Слуга подвел Валибу и Хасана к нижнему краю огромного ковра. И при светильниках видно, что ковер глубокого синего цвета, а узоры отливают мягкими тенями. По краям разбросаны парчовые подушки, затканные изображениями причудливых цветов и ярких птиц.

— Наверное, подушки самого пророка, которые набила его супруга, «мать мусульман» Аиша, были попроще, чем эти, — сказал Хасан, усевшись на ковер, пушистый ворс которого ласково поддался под ним, и подложив под локоть подушку.

— Что ты сказал? — переспросил Валиба.

— Я вспомнил один из хадисов, передаваемых о посланце Аллаха. Рассказывают, что однажды он вошел к себе и увидел кусок ткани с изображением людей и зверей. Он побледнел, закрыл лицо руками и спросил Аишу: «Что это такое?» Та ответила: «Я хочу сделать из этой ткани подушку и набить ее, чтобы посланец Аллаха мог прилечь». Тогда пророк воскликнул: «Разве ты не знаешь, что в день Страшного Суда Аллах велит всем, кто создавал изображения, дать им живую душу, а так как они не смогут сделать этого, то будут ввергнуты в геенну огненную и там подвергнутся страшным мукам». Я увидел эти подушки, вспомнил хадис и подумал, что у пророка не было таких.