Книга Дочь колдуньи - Кэтлин Кент

Ее срывающийся голос прервала тяжелая пощечина, которую влепила ей мать. Мерси схватилась рукой за горячую щеку, а из уголка ее рта тоненькой струйкой потекла слюна.

— Я делала вид, будто не замечаю, как ты строишь глазки Ричарду и бессовестно к нему пристаешь. Но если бы я знала, что ты путаешься с ним под нашей крышей, я бы вытаскала жалкие остатки твоих волос, все до единого. По крайней мере, у Ричарда хватило ума не доставать из штанов свою палку. Было бы ради кого — на тебя даже индейцы не позарились.

Никогда прежде мне не доводилось видеть такой яростной ненависти, что отразилась на лице Мерси Уильямс в ту минуту. Она окинула взором нас обеих, и я в страхе прижала к себе Ханну. Собрав свои скудные пожитки, Мерси ушла, и только через несколько дней мы узнали, что ее взяли к себе Чандлеры. Они жили неподалеку, по другую сторону Бостонского тракта, и держали постоялый двор, так что с готовностью выкупили у отца остатки долговых обязательств Мерси. Не знаю, какую она наплела историю, но отец с Чандлером был честен и сказал ему, что Мерси хорошая работница. В тот вечер после разговора с матерью отец помрачнел и кивком велел Ричарду выйти. Они отправились в амбар, где пробыли довольно долго. Когда Ричард вернулся в дом, он с трудом передвигался из-за рубцов от ремня, но, казалось, на душе у него полегчало.

Той ночью я лежала в постели одна и напевала себе под нос песенку француза-зверолова. Но вскоре пришлось остановиться, так как я уже успела забыть некоторые слова. Я прижала к губам куклу Маргарет, но, не почувствовав иголки, подняла у куклы юбку и увидела, что иголка пропала. Я от всей души надеялась, что в скором времени она вопьется в воровские пальцы Мерси, у нее сведет челюсти и она умрет медленной мучительной смертью. Среди ночи Ханна забралась ко мне в постель. Я прижала к себе ее маленькое тельце и прошептала:

— Мерси теперь нет. Тебе уже два года, и, как большая девочка, ты теперь всегда будешь спать со мной в одной постели.

Мои руки все еще пахли розмарином, и я была рада, что он заглушал мускусный запах Мерси, которым пропитались простыни: то был запах тайных женских мыслей и желаний. Я заснула, думая о быстром огне пожаров и лесных тропах, ведущих куда-то на север.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сентябрь — декабрь 1691 года

В те первые дни сентября я часто пряталась в тени прохладных шуршащих кукурузных стеблей, что росли у нас в огороде. Начали созревать кабачки и фасоль, и я медленно собирала их в фартук, зная, что меня ожидает куда менее приятная работа по дому или в амбаре, где было невыносимо жарко. Мы собрали с поля почти восемь мешков кукурузы, и наш рацион теперь не обходился без маленьких крепких зернышек, молотых, размятых или превращенных в соус для дичи, которую подстрелил отец. Мы запекали молодые кукурузные початки на углях, ели как мамалыгу, смешанную с золой и запеченную с фасолью и кабачками. Позднее, в новом году, когда клены начнут давать сок, мы будем смешивать кукурузную крупу с кленовым сиропом и мукой и печь индейские пудинги. Потребуется много сиропа, чтобы перебить отчетливый вкус кукурузных зерен, пролежавших в плетеных корзинах в течение долгих месяцев.

Я зашла подальше в тень и наткнулась на пугало, чья голова и плечи возвышались над шелковистыми кукурузными метелками, колыхающимися на ветру, подобно толпе подданных, приветствующих своего короля. На самом деле пугало было сделано из длинной лопаты, на которой кладут в печь хлеб, и ветки орешника, привязанной к ней так, что получались руки. Мы нарядили его в совсем древние отцовские штаны и куртку, те самые, в которых он прибыл в колонии из старой Англии. Красная шерстяная куртка, с синими манжетами и заштопанным разрезом на рукаве, давно вся выцвела. Несколько недель назад я застала отца на этом самом месте. Он смотрел на пугало, будто это был человек, которого он считал давным-давно умершим. День клонился к вечеру, тени становились длиннее. Отец любил это время, и, поскольку он был в хорошем расположении духа, я отважилась спросить, о чем он думает. Не оборачиваясь, он сказал:

— Вспоминаю то, что давно надо было бы забыть. Но прошлое следует за человеком как тень. — Почувствовав на себе мой вопросительный взгляд, он кивнул. — Ну что ж, Сара, задавай свой вопрос.

— Это солдатская куртка? — спросила я.

— Да, — ответил он тихо.

— А в каком бою тебе так пропороли рукав? — спросила я, подойдя ближе.

— Дело было в Ирландии. — (Его ответ меня удивил. Раньше я думала, что он воевал лишь в старой Англии.) — Я был в армии Кромвеля и сражался с католиками.

Мне не раз приходилось слышать, как в молитвенном доме католиков называли идолопоклонниками и кровопийцами, такими же злодеями, как сам Люцифер.

— Тебя ранил ирландский солдат? — взволнованно спросила я, указав на его руку. Я знала, что там, от локтя до запястья наподобие змеи идет ужасный шрам.

Он покачал головой и сказал:

— Нет. Это был простой человек, который защищал свой дом и семью.

Его ответ разочаровал меня своей обыденностью.

Я нахмурилась и стала думать, о чем бы еще спросить. Когда же я подняла голову, чтобы задать вопрос, отец был уже далеко в зарослях кукурузы. Зеленые стебли шуршали и потрескивали, пропуская его, а потом снова сходились за его спиной.

Нанизанные на бечевку ракушки, привязанные к рукам пугала, закачались на ветру, и их дребезжание вернуло меня к реальности. Мать называла пугало «ворчуном», и это слово подразумевало нечто таинственное. С «пугалом» все было ясно — его дело пугать ворон открыто, среди бела дня. «Ворчун» же — только послушайте, как перекатывается во рту звук «р», — существо загадочное, охотившееся на ворон-мародерок тайно, когда спускались сумерки. Имя «ворчун» когда-то было в ходу на юге Англии, в местах вроде Девона, Бейсинга и Рамси, где говорили на старинном наречии.

Вдруг что-то блеснуло, и, обернувшись, я увидела капли росы на гигантской паутине. Они были похожи на бусинки, рассыпанные по шелковой пряже паука. Наверное, ушла уйма времени, чтобы сплести такой затейливый узор, но как я ни всматривалась, ткача так и не увидела. Водяные бусинки медленно и грациозно скатывались вниз по шелковым тропинкам паутины, застывали на мгновение в самой нижней части узора и падали на землю, исчезая навсегда. Словно песочные часы какого-то чародея отмеряли минуты и часы моей жизни. На короткий миг мне показалось, что я могу собрать капли в ладонь и остановить ход времени. Тогда я навсегда осталась бы в этом святилище, в бабушкином саду, скрывшись от всех бед. Мне не надо было бы день за днем делать работу, которую никогда не оживлял ни смех, ни быстрое объятие, следующее за произнесенным шепотом признанием. Мне на руку села оса, и я замерла в страхе, что она меня ужалит. Оса с бездушными черными глазками и подрагивающими усиками была и красива, и ужасна одновременно, и я вдруг поняла, что бабушкин сад — это часть жизни, а от жизни не скроешься.

До меня донесся топот копыт с Бостонского тракта, но из-за высоких кукурузных стеблей всадника не было видно. Я поспешила назад к дому, с полным фартуком кабачков. Во дворе я увидела дядю верхом на Буцефале и сбросила кабачки на землю, чтобы ему помахать. Он смотрел из-под руки на поля, защищая глаза от солнца. Губы были сжаты, а уголки рта опущены, будто он проглотил что-то горькое. Но, увидев меня, он радостно улыбнулся и крикнул: