Книга Свадьба палочек - Джонатан Кэрролл

Разумеется, я впала в замешательство. Какая-то часть меня ревновала, не желая расставаться со своей собственностью. Да как они смеют! Но другая часть напоминала, сколь мало значит в моей жизни Дуг Ауэрбах и какая замечательная Зоуи. Поэтому, выбрав подходящий момент, я «внезапно вспомнила», что у меня назначена встреча, и не будут ли они возражать, если я их покину?

Ловя такси на улице, я вдруг почувствовала себя в шкуре Шарлотты Оукли, третьей лишней. От этой мысли меня пробрала дрожь, и я прибавила шагу.

Однажды, когда его семья уехала куда-то на уикенд, Хью пригласил меня в свою квартиру. Бультерьер Изи бродила за мной по пятам из комнаты в комнату. На мне были теннисные туфли, и при нашем передвижении слышался лишь стук ее длинных коготков по паркету.

Вот где он живет. Где живет она. Каждый предмет имел значение, с каждым были связаны воспоминания. Я рассматривала вещи и спрашивала себя, почему они здесь и что значат. Это была странная прижизненная археология. Человек, который мог бы все это для меня расшифровать, сидел в соседней комнате и читал газету, но я не собиралась ни о чем его расспрашивать. Фотографии детей, Шарлотты, всего семейства. В желтой яхте, на лыжной прогулке, под огромной наряженной елкой. Это был его дом, его семья, его жизнь. Почему я оказалась здесь? Зачем мне изображать интерес, слушая его рассказы, разглядывать подарки, которые он привозил из поездок своим любимым? На фортепиано стояла хрустальная сигаретница.

Я взяла ее в руки и прочитала на донышке — «Уотерфорд». Возле нее лежал большой красно-белый каменный шар. Хрусталь и камень. Я провела по шару ладонью и пошла дальше.

Когда я попросила Хью показать мне его квартиру, он согласился без малейших колебаний. У них был еще дом в Ист-Хэмптоне. Там они обычно проводили летние уик-энды. Как только Шарлотта и дети отправились туда без него, Хью позвонил мне и сообщил, что путь свободен. Ох уж этот путь — они жили на востоке, я на западе. Будь я его женой, я бы пришла в ярость, если бы мне стало известно, что он приводил в наш дом другую женщину, которая разглядывала мою жизнь, прикасалась к ней.

Так почему я оказалась здесь? Если я имела виды на Хью, не лучше ли было бы держать два его мира на как можно большем удалении один от другого и довольствоваться тем, что я имела? Но я была ненасытна. И мне хотелось узнать о нем как можно больше. В том числе и о том, как и чем он живет, когда меня нет рядом. Я рассчитывала, что, побывав в его квартире, стану меньше опасаться соперничества его другой жизни.

Я оказалась права: переходя из комнаты в комнату, я становилась все спокойнее, все больше убеждалась, что здесь живут самые обыкновенные люди, а никакие не боги, с которыми мне было бы бесполезно состязаться в силе и героизме.

Ребенком я прочитала великое множество сказок и волшебных историй. Любой рассказ, начинавшийся словами: «Давным-давно, когда животные говорили на человеческом языке и даже деревья умели разговаривать…» был для меня словно шоколадный пудинг. Больше всего мне хотелось, чтобы и в моем маленьком мире нашлось место для чудес. Но, взрослея, понимаешь, что чародейства на свете не бывает, что животные умеют разговаривать только друг с другом, а наша жизнь катится под горку и никакого волшебства нет.

Но с детских лет не покидало меня тайное убеждение, что чудеса существуют где-то рядом. Драконы и феи, дивы, Кухулин, Железный Генрих и Мамадрекья, прародительница ведьм… Мне хотелось, чтобы они были, и я, затаив дыхание, смотрела телевизионные шоу про ангелов, снежного человека и тому подобное. Я покупала и с жадностью прочитывала номера «Нэшнл Инквайрер», обложки которых оповещали то об овечке с лицом Элвиса, то о контурах лика Богородицы, проступивших в Орегоне на витрине ларька, в котором продавались сувлаки. Внешне я была типичной деловой женщиной, но душа моя жаждала обрести крылья.

Они ждали меня в его кабинете, но я об этом узнала лишь много лет спустя. Эта комната была большой и почти пустой, если не считать соснового стола, за которым работал Хью. На столе громоздились кипы бумаги, стопки книг и стоял компьютер. Напротив стола на стене висели четыре небольших портрета одной и той же женщины.

— Как они тебе?

Я была настолько поглощена разглядыванием портретов, что не услышала, как он вошел.

— Не знаю. Не могу понять — то ли очень мило, то ли страшно.

— Страшно? Почему? — Он нисколько не удивился.

— Кто она?

Он обнял меня за плечи.

— Не знаю. Незадолго до нашей встречи ко мне в офис пришел какой-то мужчина и предложил их купить. Сам он тоже ничего о них не знал. Он приобрел дом в Миссисипи и нашел их на чердаке среди всякого хлама. Я даже торговаться с ним не стал.

— Почему мне кажется, что я ее знаю?

— Представь, мне тоже. Что-то в ней есть очень знакомое. И ни на одном портрете — ни подписи, ни даты. Не знаю, кто автор. Пытался это выяснить, потратил кучу времени, но все зря. От этого они представляются еще более загадочными.

Она была молода — лет двадцати с небольшим, и носила прямые ниспадающие волосы, но не на какой-то особый манер, который позволил бы определить время написания портретов. Лицо привлекательное, но не до такой степени, чтобы задерживать взгляд.

На одном из полотен она сидела на кушетке, глядя прямо перед собой. На другом художник запечатлел ее в саду с лицом, слегка повернутым вправо. Он был безусловно талантлив и сумел уловить ее настроение. Как часто мне случалось смотреть на картины, даже самые знаменитые, и ощущать их безжизненность, словно в какой-то невидимый миг изображаемый умер и стал картиной. В данном случае дела обстояли иначе.

— Хью, ты хоть понимаешь, что после нашего знакомства я получила по физиономии, встретила привидение, сделала покупку в «Гэпе», а теперь вот разглядываю портреты женщины, которую никогда не видела, но знаю, что знакома с ней?

— Это как в сказке о Циттербарте. Ты ее слыхала?

— Нет.

— Zitterbart означает «дрожащая борода». Это немецкая сказка, но не братьев Гримм. Жил-был король по имени Циттербарт, который получил такое прозвище, потому что стоило ему рассердиться, и у него начинала дрожать борода, да так, что поднимался ветер, который ощущали подданные всего королевства, вплоть до самых дальних окраин. Он был злобен и беспощаден, головы рубил направо и налево за сущие пустяки. Единственной его слабостью была дочь Зенга. Принцесса была по уши влюблена в рыцаря по имени Блазиус. Циттербарт не возражал против их брака, но однажды Блазиус отправился на поединок, и был убит другим рыцарем, которого звали Корнельц Бром.

— Блазиус и Бром? Звучит совсем как название желудочных пилюль.

— Зенга пришла в отчаяние и поклялась, что убьет себя не позднее новолуния. Король перепугался, велел созвать всех самых красивых юношей королевства и любому из них, кому удалось бы понравиться принцессе, обещал отдать ее в жены. Но ничего из этого не вышло. Перед принцессой провели чередой всех до единого красавцев королевства, но она, едва взглянув, отворачивалась к окну — не появилась ли молодая луна… Циттербарт совсем пал духом. Он обещал руку принцессы любому, кто ей сумеет понравиться, и издал соответствующий указ. Узнал об этом и Корнельц Бром. Он много слышал о красоте Зенги и решил на нее взглянуть. Сам же он был на редкость невзрачен. Лицо его было таким невыразительным, что люди прерывали разговор с ним посредине, потому что забывали о нем. Им начинало казаться, будто они говорят сами с собой. В этом и таился секрет его воинских успехов: он ведь был почти невидим. Еще ребенком он понял, что ему придется в совершенстве овладеть каким-нибудь искусством, чтобы оставить в жизни след. Так он и стал лучшим воином. К тому же, когда он участвовал в поединках…