Книга Лжец - Стивен Фрай

– Спасибо, Сарджент. Не буду больше отнимать твое драгоценное время. Уверен, тебе еще предстоит посетить с подобной же целью множество наших соседей.

И все же, сколько бы шуму ни наделал журнал, Эйдриана почему-то томило разочарование. Ничего его статья не изменила, ни капельки. Он, собственно, и не ожидал, что в классах разразятся открытые боевые действия, и все-таки грустно было сознавать, что если его, Хэрни и прочих завтра изобличат и изгонят, школа посудачит о них немного, а после забудет навсегда. Мальчики трусливы и консервативны. Наверное, поэтому, думал он, система и работает.

Чувствовал Эйдриан и то, что, попадись ему эта статья в дальнейшей жизни, лет в двадцать, он только поежится, смущенный ее претенциозностью. Но почему его будущее «я» должно насмехаться над ним теперешним? Ужасно сознавать, что время заставит тебя предать все, во что ты сейчас веришь.

«То, каков я сейчас, правильно, – говорил он себе. – Я никогда не буду видеть все так ясно, никогда не буду понимать все так полно, как в эту минуту».

Мир не изменится, если люди по-прежнему будут позволять ему засасывать себя.

Он попытался пересказать свои чувства Тому, но тот пребывал в настроении неразговорчивом.

– Сдается мне, изменить мир можно только одним способом, – сказал Том.

– И каким же? – спросил Эйдриан.

– Измени себя.

– Ой, ну это уже херня!

– И «Херня!» говорит чистую правду.

Эйдриан сходил в библиотеку, посмотрел литературу по симптомам, которые он в себе наблюдал. Сирил Коннолли, Робин Моэм, Т. К Уэрсли, Роберт Грейвз, Саймон Рейвн[52]: у каждого из них имелся свой Картрайт. А романы! Их были десятки. «Бог нас отверг», «Отсвет юности», «Четвертое июня», «Сандел», «Особенная дружба», «Холм»…

Он всего лишь один из множества чопорных, ожесточенных и чрезмерно чувствительных представителей среднего класса, норовящих выдать свою немощную декадентскую похоть за нечто одухотворенное и сократическое.

Да почему бы и нет? Если это означает, что ему предстоит закончить свои дни на средиземноморском острове, сочиняя лирическую прозу для издательства «Фабер и Фабер» и критические статьи для «Нью стейтсмен», меняя одного мальчика-слугу и «секретаря» на другого, попивая «Ферне Бранка» и каждые полгода откупаясь от начальника полиции, – значит, так тому и быть. Все лучше, чем под дождем тащиться в контору.

Окончательно разозлясь, Эйдриан снял с полки толстую Библию, открыл ее наугад и красной шариковой ручкой написал на полях: «Ирония». А на форзаце нацарапал несколько анаграмм собственного имени. Ад Иран, радиан, дан аир, на дари.

И решил пойти повидаться с «Глэдис». Уж она-то его поймет.

Дорогой к нему прицепился выскочивший из-за могильного памятника Ранделл.

– Ага! Вот и С.-Г. Паслен!

– Ну слово в слово, Давалка, я как раз это и собирался сказать. Только тебе могут быть известны мерзости вроде игры в крекер.

– Мало ли кто чего знает.

Эйдриан сделал вид, что лезет в карман за записной книжкой.

– Это стоит записать – «мало ли кто чего знает». Может оказаться полезным, если мне когда-нибудь придется участвовать в конкурсе на произнесение самой бессмысленной в нашем языке фразы.

– Ну извини.

– Не дождешься.

Ранделл поманил его согнутым пальцем.

– Новую штуку придумал, – сказал он. – Иди сюда.

Эйдриан с опаской приблизился.

– И что же это за гадость?

– Нет, я серьезно. Подойди поближе. Ранделл указал на свой брючный карман.

– Засунь туда руку.

– Знаешь, Давалка, даже для тебя… это уж чересчур…

Ранделл притопнул ногой:

– Да серьезно же! Блестящая идея. Сунь руку, пощупай.

Эйдриан поколебался.

– Ну, давай!

Эйдриан опустил руку в карман Ранделла. Тот захихикал.

– Понял? Я прорезал карманы. А трусов не ношу.

– Давалка, ты величайшая из…

– Господи, да продолжай уж, раз начал.

Эйдриан дошел до «Глэдис» и плюхнулся на нее. Оставшийся внизу Ранделл послал ему воздушный поцелуй и ускакал куда-то – восстанавливать силы перед тем, как проделать тот же фокус с кем-то еще.

«Ну вот, ну чем меня не устраивает Давалка? – спросил себя Эйдриан, вытирая носовым платком пальцы. – Он сексуальный. Занятный. С ним можно вытворять штуки, о которых, если говорить о Картрайте, я и помыслить-то не могу. А, черт, опять кого-то несет».

– Друг или враг? Приковылял Свинка Троттер.

– Друг! – отдышавшись, ответил он.

– Ба! Да вы совсем изнурены, мой лорд. Приблизьтесь, присядьте рядом со мной.

Пока Троттер усаживался, Эйдриан обмахивался листком щавеля.

– Я всегда почитал котильон чрезмерно утомительным для летней поры. Лицам высокопоставленным должно его избегать. Танцуя котильон, я сознаю, что выгляжу непревзойденно заурядным. Менуэт, полагаю я, вот единственный танец, приличествующий изысканному джентльмену, играющему в свете сколько-нибудь видную роль. Тут вы согласитесь со мной, мой лорд, не правда ли? По-моему, Хорри Уолпол[53]заметил однажды: «В этой жизни необходимо испробовать все, кроме кровосмешения и сельских танцев". Превосходное правило, как я сказал моей матери, укладываясь вчера вечером с нею в постель. Возможно, вы несколько позже окажете мне честь, составив компанию за ломберным столом? Предстоит партия в „бассет“, и я намерен облегчить лорда Дарроу на пять сотен гиней.

– Хили, – сказал Троттер. – Я не говорю, что это ты, не говорю, что не ты, мне, в общем, все равно. Однако С.-Г. Паслен…

– Паслен сладко-горький, – сказал Эйдриан. – Solarium dulcamara, распространенное придорожное растение.

Искали там, искали тут,

Учителя сбивались с ног,

Но ловок он, прожженный плут,

Сей сладко-горестный цветок.

Стишки так себе, зато моего собственного сочинения.

– Ты ведь, наверное, читал его статью? – спросил Свинка Троттер.

– Может, и заглянул в нее пару раз в часы досуга, – ответил Эйдриан. – А почему ты спрашиваешь?

– Ну…

У Троттера явственно перехватило горло. Эйдриан в испуге взглянул на него. В поросячьих глазах мальчика стояли слезы.

Ах, дьявол! Чего Эйдриан не способен был переносить, так это чужих слез. Может, обнять его за плечи? Или притвориться, что ничего не заметил? Эйдриан решил, что лучше обойтись с Троттером по-дружески, ласково.