Книга Американская дырка - Павел Крусанов

Нью-йоркской бирже стабильная – 365 $ за унцию.

Потом сказали, что в Европе от дождей случилось наводнение. Да такое, что в Голландии погиб весь лук-севок, а в Кельне смыло в Рейн автобус с национальной сборной лучников. Я подумал, что вот ведь забавно: лук и лук – не просто омонимы, но оба еще пускают стрелыстрелки.

Оля все это время сидела в кресле и листала журнал с картинками, вся информация в котором сводилась к тому, что2 нужно в этом месяце примерить, посмотреть, почитать и попробовать. Она не жаловала ящик за то, что личное свидетельство он подменял экраном с видом на идиотские шоу и первым делом стремился рассказать о самом скверном.

Что я должен был почерпнуть из этих новостей, мне было решительно непонятно. Такая, что ли, шутка? Я потянулся к телефону, чтобы звонить Капитану.

И тут ящик сообщил, что сегодняшним решением Олимпийского комитета в число олимпийских видов спорта включено скоростное свежевание барана. Дескать, это принципиальное постановление в очередной раз демонстрирует идею всемирности олимпийского движения, всегда готового сделать шаг навстречу странам иной, неевропейской цивилизации, которым, например, фигурное катание или синхронное плавание кажутся такой же дикостью, как французу – лангет из пуделя.

Я мысленно зааплодировал. Киргизский бай сегодня точно свежует барана.

Оля оторвалась от журнала.

“Первые соревнования по этому экзотическому виду спорта пройдут в рамках летних Олимпийских игр 2012 года”, – радостно сообщил подтянутый обозреватель.

– Это сделал Абарбарчук, – сказал я. – Он называет это асимметричной войной, противопоставлением силы слабого слабости сильного. Он гений.

– Класс! – восхитилась лютка, и разноцветные глаза ее зажглись. -

Абарбарчук – отличный перец!

В каком-то избыточном возбуждении, пританцовывая на ходу, она отправилась в ванную.

По старинке я относил сердце к одному из органов чувств и прислушивался к тому, что оно вещует. Сейчас оно трепетало тревожно, с каким-то холодным, наводящим дрожь сбоем. “Абарбарчук – отличный перец!” Да, он такой – захотел и сделал. А я? Кто я?

Глазное яблоко, парящее в пространстве, зрящее, но неспособное к деянию…

Раздеваясь и забираясь в постель, я вспомнил, как сегодня днем Оля чуть ли не слово в слово повторила фразу Капитана, которую она не могла слышать, если только не встречалась с ним приватно, без меня.

С другой стороны, ведь это именно она свела меня с Капитаном, и, стало быть, сейчас, как и прежде, он мог в любой момент связаться с ней напрямую… От одного только подозрения, что я тоже лишь отдельный кусок ее жизни, мне разом сделалось скверно и все существо мое охватил слепой и бессловесный ужас. Я даже закусил губу. Пусть вполне самоценный, но все же кусок, прожитый насквозь и сданный в хранилище… Такая блямба янтаря со мной в середке. И в свою следующую янтарную жизнь она меня уже не пустит, как из той жизни никого не пустит в нашу. Это как бусины на нитке: они вместе, но они – не одно. Соглашусь ли я смириться с этим? Тому из двоих, кто больше любит, всегда приходится больше уступать…

На стене в лунном свете зловеще посверкивали хитиновые надкрылья. И тут я почувствовал, что любви вокруг стремительно становится меньше, что она уходит, отдаляется, что между мной и Олей возникает какое-то постороннее третье тело, с которым я не согласен мириться ни за что на свете. Я почувствовал… Но тут любовь вернулась, сбросила халат и забралась ко мне под одеяло.

Глава пятая. НОВОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

1

Бывают люди, точно микстура, – перед употреблением их надо взбалтывать. Я именно таков. Если б не мерзкие, скребущие душу подозрения, что, мол, возможно, Оля меня уже сливает в мемориальное янтарное небытие, что для нее я уже не лучший, что она, быть может, уже не вся моя, что одной ногой она уже увязла в своей грядущей жизни, я бы еще раскачивался долго. А так меня как молния прошила – я понял: очередь за мной. В конце концов чего-то же я стoю. И, может статься, даже о-го-го чего. “Отличный перец!” Да я и сам крут, как яйцо!

Словом, вослед Олиной глубинно-земляной утопии я написал свой текст.

Как было оговорено, он представлял собой продукт эзотерического свойства.

По общему настроению, по самому2 насыщенному воздуху перемен видно, что последние десятилетия мир ощущает себя стоящим как бы в преддверии Нового Средневековья, входящим в очередной виток готических времен, некогда давших нам пример отчаянного прорыва духа как в горние, так и налево, в беспробудный мрак. С годами, правда, чувство это несколько приелось, но именно поэтому мир в Новое

Средневековье, когда придет пора, войдет спокойно, буднично, без потрясений, как вол в ярмо. Это предощущение – причина повсеместного устойчивого интереса ко всяческого рода оккультизму: последователи

Кроули по-прежнему показывают миру “козу”, прельщенные Кастанедой ищут на теле любимых точку сборки, гимназисты штудируют Гурджиева, щелкоперы теребят тайны Аненербе, как вялый орган, Шамбала не найдена, но махатмы пишут письма, исламский мир вкушает гашиш новых асасинов, Европа снимает готическое кино, прагматичные янки шалеют от “Х-файлов”, “Тысячелетия”, “Полтергейста” и “Наследия”, а в

России мейстерзингеры “Король и шут” с балладами про нечисть собирают стадионы, мистические кружки решают вопрос, отражает ли выпуклое зеркало человека вместе с душой, как плоское, или без, остальные же в свободное время ищут гнезда ангелов. Про жажду священных империй и ожидание мистических королей я уже не говорю.

Короче, метафизика сильно подвинула регулярную физику. На этом фоне моя невинная алхимическая доктрина в каком-то смысле и впрямь могла смутить умы.

Исходная идея, как всякое откровение, была проста и в общих чертах выглядела так. Земля представляет собой не что иное, как постоянно действующую печь-атанор с заложенным в нее философским яйцом, так называемый тройной сосуд – разумеется, естественного, нечеловеческого творения. Любопытно, что во все века подобное понятие о природном устройстве адептами подразумевалось, но никогда не было в доступной форме предъявлено. То есть в каком-то смысле я говорил об очевидном, поскольку алхимики всегда были согласны с тем, что атанор – место, где совершается великое делание – своеобразный микрокосм, а цель великого делания – воспроизведение того, что само собой вершится в недрах. Схема приблизительно такова: огонь сидит в глобусе, как Иона в чреве Левиафана, а философское яйцо окружает его наподобие сложной двустенной сферы, где при необходимом давлении и температуре из первой материи камня – ребиса – и производится чудесный lapis philosophorum. Излишки жара отводятся через вулканы

(на своем кабинетном глобусе я даже отметил их цветными бумажками-маркерами), а магистерий, по мере готовности, в определенных местах переносится за пределы внешней сферы, где вступает во взаимодействие с грубой материей и милостиво ее облагораживает.