Книга Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

— Ах, Анна! Это все только из-за Майкла. А может, он опять придет к тебе на днях и ваши отношения возобновятся ровно с того места, где они когда-то прервались. А если он и не придет, стоит ли тебе грустить? У тебя есть твое писательство.

— Боже мой, — тихо сказала Анна. — Боже мой.

Затем, через мгновение, она заставила себя вернуться к безопасному тону:

— Да, все это очень странно… ну что же, мне пора бежать домой.

— По-моему, ты говорила, что Дженет гостит у подруги.

— Это так, но у меня есть другие дела.

Они поцеловались, торопливо. Ощущением, что им так и не удалось по-настоящему встретиться, они поделились друг с другом, обменявшись коротким, нежным и даже, можно сказать, юмористическим рукопожатием. Анна вышла на улицу и направилась домой. Она жила в нескольких минутах ходьбы от Молли, на Эрлз-Корт. Прежде чем свернуть на свою улицу, она автоматически отключила свое зрение. Она жила не на этой улице и даже не в каком-то определенном доме, она жила в определенной квартире; и она не позволит своему зрению вернуться, пока не закроет за собой дверь собственной квартиры изнутри.

Ее квартира занимала два последних этажа, там было пять больших комнат, две внизу и три наверху. Четырьмя годами раньше Майкл убедил ее переехать в собственную квартиру. Он говорил, что жизнь в доме Молли, когда она постоянно находится под крылом старшей сестры, идет ей не на пользу. Когда Анна пожаловалась, что ей это не по карману, Майкл посоветовал ей сдавать одну из комнат. Она переехала, представляя себе, как они вместе там заживут, но очень скоро он ее бросил. Какое-то время она продолжала жить согласно той схеме, которую разработал для нее Майкл. Одну большую комнату снимали двое студентов, в другой жила ее дочь, а ее собственные спальня и гостиная были рассчитаны на двоих — на нее и на Майкла. Один из студентов съехал, но Анна не стала утруждаться и искать ему замену. Собственная спальня, в которой она собиралась жить вместе с Майклом, начала вызывать у нее отвращение, и она переехала вниз, в гостиную, где она и спала, и делала записи в своих тетрадях. Один студент по-прежнему жил наверху, это был юноша с Уэльса. Иногда Анне приходило в голову, что кто-то мог бы сказать, что она живет в одной квартире с молодым мужчиной; но он был гомосексуалистом, поэтому его присутствие у нее дома не вносило в ее жизнь никакого напряжения. Они почти не виделись. Пока Дженет была в школе, находившейся в паре кварталов от их дома, Анна занималась своими делами; а когда Дженет возвращалась домой, она посвящала себя общению с дочерью. Раз в неделю одна пожилая женщина приходила к ним убираться. Время от времени, нерегулярно, Анна получала деньги за свой единственный роман — «Границы войны», — эта книга когда-то была бестселлером, но она и сейчас все еще приносила доход, как раз достаточный для того, чтобы Анна с дочерью могли на него как-то прожить. Квартира была симпатичная, с яркими полами. Балюстрады и перила лестниц смотрелись как яркий белый узор на фоне красных обоев.

Так была устроена жизнь Анны. Но только когда она оставалась одна, в своей большой комнате, эта женщина была самой собой. Ее комната была продолговатой, длину помещения несколько урезала стоящая в глубине узкая кровать. Рядом с кроватью высились стопки книг и бумаг, стоял телефон. В комнате было три высоких окна. В одном конце комнаты, рядом с камином, стоял письменный стол с пишущей машинкой на нем. Там Анна писала письма, а иногда, нечасто, книжные обзоры и статьи. В другом конце стоял длинный рабочий стол, выкрашенный в черный цвет. В ящике этого стола хранились четыре тетради. На поверхности стола всегда царили чистота и порядок. Стены и потолок были белого цвета, правда, уже слегка потускневшие от темного лондонского воздуха. Пол был выкрашен в черный цвет. Кровать была застелена черным покрывалом. Длинные шторы были тускло-красными.

Сейчас Анна медленно переходила от одного окна к другому, наблюдая за игрой слабого обесцвеченного солнечного света, которому не удавалось достичь тротуара — дна узкой расселины между высокими викторианскими домами. Она занавесила окна, с удовольствием прислушиваясь к тому, как уютно скользят колесики по глубоким желобкам, как нежно шелестят полотна тяжелой шелковой ткани — сшш-сшш-сшш, — встречаясь друг с другом и образуя мягкие складки. Она зажгла свет над большим рабочим столом, и его гладкая черная поверхность засияла, отражая красное свечение штор. Анна достала, одну за другой, четыре тетради и аккуратно, в ряд, разложила их на столе.

Предаваясь этому занятию, она сидела на старомодном вращающемся табурете, и сейчас она подняла его очень высоко, почти вровень со столом. Анна сидела и смотрела вниз на четыре тетради так, будто она — генерал, который, стоя на вершине горы, наблюдает, как его войска разворачиваются в расстилающейся у подножия долине.

ТЕТРАДИ

ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ

Четыре тетради выглядели одинаково: квадратные, около восемнадцати дюймов в ширину, с блестящими обложками, своей фактурой напоминавшими дешевую муаровую ткань. Но по цвету они различались: черная, красная, желтая и синяя. Когда тетради были раскрыты и были видны четыре первые страницы, делалось ясно, что порядок там установился не сразу. В каждой из них первая страница или первая пара страниц были покрыты неразборчивыми каракулями и обрывками фраз. Потом появлялся заголовок, словно Анна почти автоматически разделила саму себя на четыре части, а потом, исходя из природы того, что она написала, каждой части присвоила имя. И так это и было. Первая книга, черная тетрадь, начиналась с каких-то рисуночков, нотных знаков, рассеянных по всей странице, скрипичных ключей, которые постепенно превращались в знак £, а потом обратно в скрипичный ключ; потом шел сложный узор из сцепленных между собой окружностей, а потом слова:

черный

темно, так темно

темно

здесь какая-то тьма

А потом другим, каким-то испуганным почерком:

Каждый раз, когда я сажусь писать и даю волю своему сознанию, появляются слова «как темно» или что-либо связанное с тьмой. Ужас. Ужас этого города. Страх одиночества. Только одно удерживает меня от того, чтобы не вскочить и не закричать, чтобы не броситься к телефону и не позвонить хоть кому-нибудь, — это то, что я заставляю себя мысленно вернуться в тот горячий свет… белый свет, свет, закрытые глаза, красный свет обжигает глазные яблоки. Шершавый пульсирующий жар гранитной глыбы. Моя ладонь прижата к ней, скользит по мелкому лишайнику. Мелкий шершавый лишайник. Мелкий, как ушки крошечных животных, теплый шероховатый шелк под моей ладонью, упорно пытающийся проникнуть в поры на моей коже. И жара. Запах солнца, раскалившего горячий камень. Сухо и жарко, и шелк мелкой пыли на моей щеке, пахнущей солнцем, солнце. Письма от литературного агента касательно романа. Каждый раз, когда приходит такое письмо, хочется смеяться — это смех отвращения. Плохой смех, смех беспомощности, самонаказания. Нереальные письма, когда я думаю о глыбе горячего пористого гранита, о щеке, прижатой к раскаленному камню, о красном свете на моих веках. Обед с агентом. Нереально — роман все больше и больше напоминает некое существо со своей собственной, отдельной от моей, жизнью. Книга «Границы войны» уже не имеет ко мне никакого отношения, она — собственность других людей. Агент сказала, что надо снять фильм. Я сказала «нет». Она проявила терпение, ее работа — его проявлять.