Книга Забытый вальс - Энн Энрайт

— Чек сохранил?

Две недели спустя он тем же киношным жестом предъявил мне флакончик духов. Легкий, безобидный аромат — называется «Дождь» и действительно пахнет дождем, когда мягкая и теплая капля падает на кожу (где бы достать парфюм под названием «Кожа»?), а потом веет свежим ветерком. Мне запах в общем понравился, хотя заключительная нота слегка напоминала отдушку, которую добавляют при отжиме и сушке простыней, чтобы казалось, будто они проветривались на балконе.

Я поставила флакон на тумбочку у кровати, но Шон взял его и спрыснул мне шею сзади, а потом раздел меня, и секс у нас вышел странный, Шон больше обычного старался и напрягался, а меня все время отвлекал искусственный запах дождя.

— «Дождь», — пробормотала я. — Почему ты это купил?

— Думал, тебе понравится.

— Нравится, — согласилась я.

Я не очень-то умею притворяться, но в тот раз, преследуемая запахом освежителя белья и грустных дождливых дней, я провела пальцем по морщинам у него под глазами и спросила голосом, который мне самой показался притворным:

— Ты уже делал все это раньше?

Это парфюм меня взбесил.

— Что делал?

«Дождь» — это не для меня.

— Все это. У тебя уже было такое?

— Ну, знаешь… — только и ответил он.

На следующее свидание я надела черные замшевые сапоги с бахромой по шву, и я села в кресло, скрестила ноги в этих замшевых сапогах и сказала Шону, что пора ставить точку. Он тут же согласился, а затем соблазнил меня, и я посопротивлялась, после поплакала (самую малость), а потом он рассказал о другой женщине, первой. Коллега, сказал он. Он сам ее взял на работу, так что это, видишь ли, непредсказуемо: на собеседовании ему ничего такого и в голову не приходило, разве что общемужское «неплохо бы и с этой», но не более того, и к тому же он не был…

— Что не был? — спросила я.

Он не был свободен. Вот оно. Коротко и ясно. Однако что-то в этой девушке, что-то постепенно его покорило, то, какая она, ее дурацкая манера красить ногти: ладошки маленькие, а ноготки — словно жвачка или пестрая карамель.

— И? — настаивала я.

И ей было двадцать два — вроде бы чего уж лучше, но его сотрясали чувства, налетели бог весть откуда, а ей было двадцать два. Он был влюблен — ему казалось, он влюблен, — и он давно забыл, как ведет себя человек в таком возрасте. С ней было нелегко. Не то чтобы совсем дура, хвасталась оценками по математике, но отлично изображала дуру, только о себе и говорила, больше всего ее беспокоила толщина бедер, и если Шон пытался сказать этим самым бедрам комплимент, то в него летело все, что под руку подвернется.

Пить она не умела, тут же расклеивалась и принималась жаловаться на мать, на ужасного отца (а с ним, как выяснилось, Шон был знаком), спорила с таксистами и скандалила на улице, она крепко держала его за яйца, эта сумасшедшая девица, он не мог ее даже уволить — слишком велик риск. Когда же все это безобразие закончилось, он решил, что это и был он — великий роман его жизни. Свой шанс сходить налево он уже использовал.

Я ждала заключительной фразы.

— А потом я встретил тебя.

И мы во второй раз занялись любовью. Мне было очень грустно, хотя я этого не показывала. Грустно, потому что я чувствовала себя насквозь одинокой.

Я повадилась набирать его номер по вечерам — это было несчастье. Несчастье, что мне сделался необходим голос Шона посреди бесконечных двух недель, хотя, может быть, не ради голоса Шона я звонила. Не в нем дело, во мне: я набирала номер, в Эннискерри дребезжали телефоны — тот, что я видела на тумбочке в коридоре, и подвесной на кухонной стене, и аппарат возле супружеского ложа. На звонок отвечали, отвлекаясь от домашней рутины, — Эйлин с отбеливателем на верхней губе, Иви за кухонным столом делает уроки, Шон, очевидно, где-то еще. На второй или третий раз Эйлин не стала вешать трубку. Она выжидала, и тишина ее дома наполняла трубку, и я слышала вблизи ее дыхание, как она слышала мое.

Я снова влезла в сапоги и застегнула молнию, задирая ноги повыше, чтобы не зацепить бахрому. Шон сидел на кровати, заправлял в петли запонки. В розовой рубашке, бледной-бледной. Пиджак повесил на спинку стула. Про телефонные звонки он не обмолвился. Он наклонился зашнуровать свои простые черные ботинки.

— Не надо так поступать ни с кем, — вот что он сказал. — Не надо подставляться, пока не уверен, что человеку есть что терять.

Я бросилась домой к нему. Я бросилась домой к мужу, чьи умные карие глаза были не так уж умны, а большое теплое тело не умело меня согреть.

В субботу я открыла бутылку вина, и мы смотрели «Прослушку»[19]на диске, а потом распили еще бутылочку, и все равно я безвольной куклой лежала в его объятиях, ведя счет своим потерям: прикосновение его руки было всего лишь прикосновением, его язык — языком, и только. Я убила лучшее, что у меня было. Вина — когда наконец пришла вина — ударила меня, застав врасплох.

Танцуй со мною до конца любви[20]

В середине апреля Шон выступал в Слайго с речью на кооперативном мероприятии — соревновании по гольфу, — и мы с ним провели там выходные. Не помню, что я наврала, прежде чем села в поезд. Два дня и целая ночь, чтобы закончить роман, задушить его, забить до смерти по голове, сбросить в неглубокую могилу и поскорее вернуться домой.

Шон встретил меня на вокзале в машине (на заднем сиденье болтались меховые наушники Иви) и привез в отель, подальше от гольфистов, в предместье.

Прежде это был сумасшедший дом, серый, массивный. На краях парковки сохранились две готические часовни, одна чуть пониже другой.

— Наверное, для протестантов и католиков, — предположил Шон.

Или для служащих и пациентов. Но я сказала, что одна для мужчин, другая для женщин. Мы присматривались к этим сооружениям, выбираясь из машины, и пытались вообразить: мужчины и женщины тайком поглядывают друг на друга через двор, смирительные рубахи, отчаянная, отчаявшаяся любовь.

— Господи, дом призрения! — проворчал Шон.

Мы прошли в холл и попали промеж двух девичников. Одна компания сплошь в черных футболках и в пурпурных боа из перьев, другая в белых футболках с розовой надписью по фасаду: «Тетушка Мэгги на ферме».

Я обернулась подмигнуть Шону — а он исчез. Испарился. Нигде не видать. Черные и белые тем временем сгрудились у стойки регистратора, а я металась в растерянности, пока не заглянула в сотовый и не прочла сообщение: «Регься шли № приду следом».