Книга Ярость богов - Елена Чалова

– Весь мир в душе человеческой, – отвечала Настя. – А моей душе здесь спокойно.

Николай так и не набрался смелости спросить, что случилось в тот день, когда умер отец. Но если судить по тому, как вела себя бабушка, как опустели глаза сестры и этот ее уход в монастырь… он решил, что Настя вытолкнула их мучителя из окна, и обрекла себя на монашескую жизнь, чтобы искупить грех.

Годы шли, и Николай пытался, как мог, приспособиться к жизни без сестры: жертвовал на храм, познакомился с матушкой-игуменьей, которая к нему благоволила, иногда несколько дней жил неподалеку, каждый день наведываясь в монастырь. Он привык поверять сестре все свои мысли и проблемы, думать о ней, как об ангеле-хранителе. И пусть теперь ангел этот живет вдали от него, но раз ближе к Богу ей спокойнее, так тому и быть.

А потом появились страшные люди: позвонили ему по телефону и пригрозили, что убьют сестру. И не просто убьют, а сначала будут мучить. И если он не хочет это увидеть, то должен им помочь и украсть камень.

– Какой камень? – растерялся Николай. – Что-то из хранилищ Павла Генриховича?

– Нет, – голос в трубке звучал совершенно по-деловому. – Это рубин, он является исторической реликвией и скоро будет выставлен на торги. Твое дело – украсть его после аукциона, когда твой хозяин его выкупит.

– Но с чего вы взяли, что он сможет его купить? Аукцион на то и проводится, чтобы поднять цену. Что, если найдется более состоятельный человек?

– Не найдется. Это не твое дело. Ты должен поехать в Женеву и забрать камень.

– Но как?

– Получишь дубликат. Нужно будет подменить рубин.

– Что вы такое говорите? Это же нереально! Это какой-то бред, сказки!

– А ты постарайся сказку сделать былью! Иначе твоей сестре не жить. И чтобы ты не думал, что мы зря болтаем, загляни в почтовый ящик.

Николай бегом бросился к двери, потом вниз по лестнице. Трясущимися руками едва попал ключом в замок. В ящике оказался плотный желтый конверт. Внутри – пакетик целлофановый с темно-красным камнем и вышивка… Икона Николая Угодника. Эту вышивку в прошлый его приезд показывала ему сестра:

– Когда закончу – подарю тебе. Повесишь в красном углу. И как будто я неподалеку все время буду.

Он бросился звонить в монастырь. Матушка игуменья позвала к телефону Настю. Та была жива, здорова, но сильно расстроена: кто-то залез к ней в келью и украл образ Николая Угодника.

– Ничего, Настенька, не переживай, – залепетал Николай, чувствуя, как тяжко бухает в груди сердце. – Вышьешь другую. Может, мальчишки баловались на спор… Ты знаешь, вышей мне Богородицу, я буду думать, что она на тебя похожа.

Настя отчитала брата за такие слова, но обещала вышить другой образ. Они распрощались. А Николай понял, что ему придется каким-то образом добыть камень. Мысль эта не доставила ни радости, ни успокоения. Но затем, работая с документами ювелира, Николай узнал, что именно ему предстоит украсть. Он вспомнил рассказы бабушки Дарьи, которая учила детей гордиться родовым именем, историей семьи. Но, как у всякого древнего рода, имелись в их семейной летописи и мрачные страницы. И одна из таких страниц была связана с кровавым рубином, который свел с ума недоброй памяти Дарью Салтыкову.

– Что делать-то будем, государь мой? – вопросил сенатор Разумовский.

Граф Иван Андреевич Стогов, глава московской юстиц-коллегии, поджал губы и не стал торопиться с ответом. Да уж тут куда ни кинь, как говорится, всюду можно в историю попасть!

– Тут, батенька, прежде чем делать, надо крепко подумать, – ответил он, и оба чиновника с неудовольствием уставились на разложенные на столе бумаги. В бумагах этих, словно ядовитая змея в кустах, прятался скандал. Да и не скандал даже, а скандалище! И ежели повернуть его удастся как нужно, то и головы полетят, и под шумок расправиться с врагами нетрудно будет. Но вот ежели не выгорит дело, то и самому в Сибирь немудрено уехать. Ох, ты, грехи наши тяжки, жили не тужили.

– Ты вот что, батюшка, давай-ка сейчас поедем ко мне, да отужинаем, да винца выпьем… знатного хереса мне привезли недавно из Испании. В картишки можем скинуться… а уж с утра, да на свежую голову, будем думать.

Сенатор не стал возражать. Он понимал, что Стогову нужно время, чтобы прикинуть расстановку сил и обдумать, как прикрыть себя от государынева гнева, если что.

– Благодарствуй за приглашение, граф, – сказал он. – С удовольствием отужинаю и херес твой опробую.

Ужин удался на славу. Следуя уговору, ни Стогов, ни Разумовский ни словом не упомянули о насущном. Так, обсуждали знакомых, виды на урожай, новую свору, да прочие приятственные предметы.

Расставшись с гостем, Иван Андреевич отправился в опочивальню, служившую ему кабинетом. Дядька-крепостной, служивший при графе всю жизнь, помог хозяину раздеться, подал халат и принес таз с теплой водой, куда граф и погрузил уставшие за день ноги, постанывая от удовольствия. Был он тучен, и ноги к вечеру немилосердно отекали и болели. Устроившись подле стола, он раскрыл папку и вновь погрузился в документы, вникая в детали истории, рассказанной ему сенатором Разумовским.

Летом 1762 года в стольный Санкт-Петербург явились два крепостных крестьянина, бежавших от своей хозяйки, помещицы Дарьи Николаевны Салтыковой. Будучи по закону беглыми, они не могли показаться на глаза ни единому представителю власти, а потому совершенно непонятно каким способом, но этим мужикам удалось передать жалобу ни больше ни меньше как самой государыне императрице Екатерине Алексеевне. Отродясь она документов не принимала ни от кого рангом ниже тайного советника, а тут – поди ж ты! И ведь как-то эти черти немытые сумели ей бумажку свою жалостную подсунуть! В том прошении сказано было, что помещица Дарья Салтыкова погубила смертию душ более ста крепостных, а потому все ее крепостные люди взывают к матушке императрице в надеже на защиту от лютой погубительницы.

Сенатор сказал, что Екатерина Вторая была неприятно поражена многочисленностью предполагаемых жертв и велела разобраться в этом деле и представить доклад ей как можно скорее. И бумагу ту передала в свою Канцелярию. Оттуда донос с указанием разобраться переслали в правительствующий Сенат. Все это требовало времени и вот на дворе октябрь, за окном дождь поливает дороги, вспучивая грязь непролазную. И донос доехал-таки до юстиц-коллегии московской. Сенатор Разумовский приехал неофициально, чтобы на словах попросить графа проявить к этому делу особое внимание. Оно и понятно: ему, сенатору, государыне докладывать. А шишки собирать, значит, мне? – печалился граф.

Дело это представлялось ему весьма нелегким прежде всего из-за личности самой Дарьи Николаевны. Граф Стогов был с ней знаком, но шапочно, и лишь смутно вспомнил весьма цветущую на вид особу. Повздыхав, Иван Андреевич вынул ноги из лохани с водой, сунул ступни в мягкие валеночки и пошел в опочивальню к супруге. Тут сладко пахло травами и ароматным воском. Жена Анна – располневшая, но все еще довольно свежая, с заплетенными в длинную косу русыми волосами, сидела подле туалетного, привезенного из Италии, столика, и перебирала бусы в ларце, примеряя то те, то эти и раздумывая, что бы надеть на завтрашний вечер. На столике стоял красивый подсвечник, бронзовый, купленный графом тоже в Италии. Свечей в нем горело четыре. Света хватало и самой Анне, и Дуньке – бедной родственнице, которая жила у них из милости, служа подружкой дочке Стогова, Насте, и компаньонкой Анне. Дуня была грамотна и сейчас сидела на низкой скамеечке, нараспев читая лежавшую на коленях книгу. То были сказания о рыцарях и дамах, о подвигах, драконах и, само собой, о любви.