Книга Наркосвященник - Николас Блинкоу

– Баба, пойдем внутрь.

– Нет.

Полицейский в темном берете широкими шагами пересек улицу и остановился у ворот, поджидая догонявших его коллег.

– Пожалуйста, зайди внутрь, – настаивала она. – Пожалуйста, Баба.

С 1973 по 1974 год Элиас Хури пятнадцать месяцев провел в тюрьме. Это была израильская тюрьма, в которой еврейско-иракские охранники вымещали на заключенных свое недовольство новой родиной. София знала, что отец был не из робких. Но здесь речь шла не о смелости. Это была просто физическая реакция на слово "тюрьма" и на саму мысль о ней. Он навсегда запомнил соприкосновение с металлической дверью и звук царапающих металл и внедряющихся в камень засовов. Его трясло от звуков, напоминавших глухие шаги по подвальным коридорам или эхо, доносившееся с верхних переходов. Были еще и другие звуки, например, звук падающего на кухонный пол капустного кочана, этот звук получается, если бить дубинкой по матрасу, под которым вы лежите. Такой удар отбивает вам печень или почки, но зато на коже не остается синяков и царапин.

Самира Хури на протяжении многих лет собирала по кусочкам эту картину из отдельных странных замечаний Элиаса, а также наблюдая за ним и прислушиваясь, как он спит рядом с ней. Она соединяла воедино разрозненные слова, слетающие с его губ во сне, и шепотом делилась этим в саду с Софией. София рвала миндаль, мать подставляла корзинку, и они разговаривали. Единственное, о чем они никогда не говорили, так это насколько достоверна их информация. Ведь все, чем они обладали, напоминало скорее отрывки какого-то кино, только звук да картинки. Они не хотели об этом думать, но, несмотря на всю скудость сведений, это стало частью их жизни.

Но почему им представлялись именно побои? Охранники вытворяли вещи и пострашнее, после которых оставались шрамы более глубокие, чем от ударов дубинкой. Элиас оглох на левое ухо вследствие инфекции, вызванной регулярным окунанием в мочу. Артрит он заработал, когда его голым заковали в цепи и в полусидячем положении поместили в холодную воду. От артрита у него страдали и колени, и руки. На руках это проявлялось сильнее. Элиас все время потирал суставы пальцев, словно пытаясь расчленить их и рассредоточить боль. София обычно отворачивалась, чтобы не видеть. Ей не хотелось думать об этом. Но иногда было трудно справиться с мыслями. Однажды в большом израильском супермаркете в Иерусалиме она взяла корень имбиря и чуть не лишилась дара речи от того, как похож был по своей форме этот раздутый корешок на пальцы ее отца.

Элиас Хури сжал кулак и принялся ввинчивать его в ладонь другой руки, будто какой-то сломанный шарнир, не сводя при этом глаз с полицейских. Они важной походкой вошли в сад, перешагнув, словно его там и не было, через отполированный каменный бордюр, отгораживающий землю Хури от тротуара.

София поняла, что уже слишком поздно. Теперь отец ни за что не зайдет в дом. Бессмысленно было уговаривать его позволить ей остаться отвечать на вопросы. Ведь когда рядом есть мужчина, которого можно допросить, полицейские и слушать ее не станут.

Один из полицейских оказался капитаном. София не знала его, но это и неудивительно. Наверняка он был хевронцем. Он вышел вперед, с улыбкой приступая к исполнению обязанностей в открытой и непринужденной манере. Прежде чем поцеловать старика аль-Банну и трех его сыновей, он сделал широкий жест рукой в направлении Элиаса Хури, что предполагало создать обстановку теплого и сердечного круга своих.

Элиас Хури первый раз видел этого капитана. Он приветствовал его по имени после натянутых поцелуев и объятий. Потом повернулся и указал на Дэвида: "Это приезжий священник из Англии, отец Дэвид".

Дэвид вполне понял, о чем идет речь, и протянул руку. Пожатие полицейского было дружеским, но быстрым. Затем перешли к делу.

Семейство аль-Банны насело на полицейского, чтобы он воздействовал на Элиаса Хури, и высказало свои замечания в отношении всей проблемы в целом. София вцепилась в руку отца. Вообще-то полицейский и не пытался его задержать. Более того, он протянул руку и двумя пальцами коснулся кончика локтя Элиаса, намереваясь разговором по душам разрядить обстановку.

– Понимаете, мне нужны показания, – сказал полицейский.

– Какие?

– Относительно происшествия. Какова ваша версия конфликта?

– Моя версия? Моя версия такова, что эти люди стоят на моей земле.

– Они стоят на спорной территории.

– Спорной? Единственными, кто здесь о чем-то спорит, как раз и являются эти хулиганы. Всем остальным известно, что земля моя.

Элиас Хури повысил голос. Полицейский пропустил это мимо ушей, выждал паузу и подошел ближе.

– Я видел подписанные документы, – сказал он.

– Кем подписанные? В освидетельствование чего?

– Того, что эта земля принадлежит семье аль-Банна.

– Конечно, если они сами их пишут, то им не сложно состряпать хоть сто таких документов. Они запросто напишут столько бумажек, что можно будет всю эту землю усыпать. Им и Вифлеем, и Бейт-Сахур с Бейт-Джалой ничего не стоит закидать своими бумагами, раз они их сами пишут и подписывают. – Элиаса Хури просто трясло, он вывернул голову и смотрел поверх плеча полицейского прямо на старика аль-Банну.

Аль-Банна только улыбался в ответ.

– Спасибо, спасибо, – сказал полицейский. – Видит бог, мы найдем какое-нибудь решение. Обязательно найдем. А сейчас вы пройдете со мной в участок и дадите свои показания по этому вопросу.

Элиас побледнел. Он сжимал руки на уровне пупка. София все еще поддерживала отца за руку и почувствовала, как напряглись под дряблой кожей его мышцы. Будь он крепко связан, и тогда вряд ли испытал бы большее напряжение, чем сейчас.

София не собиралась отпускать отца в вифлеемский полицейский участок.

– Вам нужны показания моего отца по этому вопросу? Приезжайте сегодня днем в Рамаллу, он как раз собирается решать это дело в суде.

Капитан полиции мельком взглянул на нее. Было в его взгляде какое-то неодобрение вперемешку с недоверием, он не мог понять, с чего это она вдруг вообще открыла рот. Затем он опять оглянулся, сжимая руку Элиаса. Еще немного, и София с полицейским так растянули бы старика в разные стороны, что разорвали бы его на две части.

София приходила в отчаяние.

И Дэвид это видел. Все эти десять минут он, глядя на нее, наблюдал, как поочередно сменяют друг друга на ее лице выражения то решимости, то страха. Он и сам не мог понять, с чего это вдруг так расчувствовался и даже как-то разволновался, хотя за плечами у него был огромный опыт общения с разными полицейскими, таможенниками, военными и охранниками. Стоило лишь мельком взглянуть на его резюме. Но чувства Софии он себе вполне представлял. И не только в своем воображении. Он ей сопереживал. Но сейчас ему оставалось либо прохаживаться вдоль стены, сопереживая ей, либо попытаться сделать что-нибудь.