Книга Химеры Хемингуэя - Джонатон Китс

— Почему Джонатон?

— Я уважаю его мнение. У него нет скрытых мотивов.

— Твой стиль оригинален, как… — Я вспомнил, как Саймон сказал мне: «Новый Хемингуэй». — Оригинален, как у Эрнеста Хемингуэя.

После этого ей пришлось отлучиться в дамскую комнату. Бог знает, что там происходило.

Саймон остался.

— Обязательно нужно было это говорить? — накинулся он на меня. — Запугаешь девочку, и она никогда не допишет. Пожалуйста, давай сменим тему.

Тут принесли десерт, и вместо смены темы все начали есть.

Анастасия вернулась к нам притихшая и в очках. Съела десерт, немного крем-брюле и выпила второй херес-крим Мишель. Смеялась вместе с нами, когда Саймон пересказывал истории, которые слышал от строительного подрядчика, о кошмарном разорении, погубившем жизни тех, кто не платит по счетам, и, как и мы, не догадалась спросить, отчего подрядчик рассказывал ему такие жуткие байки. Саймон говорил, пока не принесли счет. Он хорошо рассказывал. У него все было под контролем. Ничего больше не происходило между нами, и когда Анастасия обняла Мишель на прощание, и шепота не прошелестело.

Они уехали домой вместе. Ничего удивительного. Не питая привязанности к общежитию в частности и к университетскому миру вообще, она стремилась туда, где ее хотели. Принимала подарки. Позволяла Саймону покупать себе одежду и потребные аксессуары. Он ходил с ней по магазинам. Она слушалась его относительно клеток и складок, достигая той утонченности, какая прежде отличала ее в изучении американской литературы. У таких, как Мишель, был взгляд, но у Саймона был глаз, и за несколько недель с ним Анастасия (чьим главным талантом всегда была способность учиться) тоже обрела некое чувство стиля.

Несколько недель. Столько они уже были вместе. Когда она распродала учебники, чтоб выручить деньги на карманные расходы, у нее не осталось причин находиться там, где не было его, а из-за рукописи, там, в Лиланде, ожидавшей дальнейшего плагиата, у нее были все причины с ним не разлучаться. Впрочем, наверняка ей было вполне очевидно, к чему все идет. Саймон называл ее писателем. Говорил о ее книге так, будто она уже стала американской классикой. Вручил ей для подписей старинную перьевую ручку, черную, с золотой филигранью. Он подослал к ней репортера из «Портфолио», а затем посоветовал избегать публичности, пока вся медиа-индустрия в полном составе не соберется на лужайке под окнами, требуя ее появления. На лужайке — она услышала только это. Она мечтала о лужайке. Об их лужайке.

Но не забудьте, это длилось неделями, и неделями она не оказывалась хотя бы в одном округе с «Как пали сильные». Траектория ее успеха была задана, но, находясь подле Анастасии, Саймон не мог подтолкнуть ее к действию. Требовалось что-то вне его. Он слишком хорошо ее защищал — вплоть до того вечера, что мы провели вместе, и я вынужден поверить, что катапульта наконец сработала, едва Саймоновы защитные укрепления пали, и постороннее мнение о ней сделало свое дело.

Итак, они уехали домой вместе. Саймон замолчал, как только мы с Мишель отошли за пределы слышимости. Он вышел на мостовую, чтобы поймать такси. Анастасия стояла рядом на тротуаре. Тротуар и каблуки добавляли ей почти фут роста. И все равно ей приходилось смотреть вверх.

В такси она положила голову Саймону на колени.

— Я талантлива, — сказала она.

— Чрезвычайно талантлива.

— Я написала хорошую вещь.

— Выдающуюся.

— Я чрезвычайно талантливый автор выдающегося произведения.

— Если тебе…

— Тссс… — Она коснулась его губ кончиком пальца. — Я чрезвычайно талантливый автор…

— …выдающегося произведения.

— Мой роман честен.

— Ты честна.

— Мой роман честен.

— Твой роман честен.

— Вот что главное.

— Это главное.

— Мой роман честен, даже если я — нет. Я не обязана быть честной. Я писатель. Писатель может лгать. Жене был вором. Марлоу был шпионом. Хемингуэй был… был… прелюбодеем. Это не важно. Они принесли миру что-то хорошее. Я новый Хемингуэй. Я делаю хорошее.

— У тебя хорошо получается.

— Я делаю хорошее. Из-за меня кто-то снова интересуется книгами. Я это умею. Одна из лучших вещей, что Джонатону доводилось читать. В лице «Как пали сильные» английский язык встретил достойного противника. Что ты об этом думаешь?

— Ты уже знаешь.

— Нет. Это ты говорил, Саймон. А это не в счет.

— Я не в счет?

— Ты не в счет. В этом-то и проблема. Как я могу тебе верить, если ты мной увлечен?

— Я желаю тебе только добра, Анастасия.

— Ты добр ко мне. Но я не об этом. Я о том, что… Тебя не волнует, что мы не понимаем друг друга? — Такси притормозило. Остановилось у дверей Саймона.

— Я тебя понимаю, Анастасия.

— Нет. — Тикал счетчик.

— Я тебя знаю, Анастасия.

— Нет.

— Готов поспорить.

— Что поставишь на кон?

Саймон расплатился с таксистом.

— Все, что у меня есть.

— Тогда, пожалуй, я тоже поставлю все.

Но на самом деле она уже поставила все.

xviii

Вот как все произошло. Пожалуйста, не верьте газетам. Они узнали намного позже и из источников сомнительной достоверности. Их там не было. Не могло быть. Анастасия была одна.

Саймон оставил ее в постели. Ушел в галерею. Она написала ему записку. «Жди меня», — говорилось в ней.

Работа заняла у нее трое суток. На сей раз ничто не отвлекало. Даже телефон не звонил; «Пасифик Белл» отключил линию за неуплату. Одна, в комнатке общежития. У нее не осталось друзей — по крайней мере, в Лиланде. Можно сосредоточиться. Она пробилась сквозь «Как пали сильные». Она закончила свой роман. Роман, тождественный утерянной рукописи Хемингуэя. Если кто-то найдет рукопись, проблем не оберешься. Даже наивная Анастасия осознавала возможные неприятности.

Той ночью часа в два в кампусе Лиланда случился небольшой пожар. Он вспыхнул в отдаленном лесистом уголке у грота под названием Велланова. Официально причина до сих пор не известна. Подозревали поджог. Но не разберешь, что творится в этих лесах вокруг Лиланда. Посвящения. Вечеринки. Свидания. Люди курят, жгут свечи для настроения. Студенты Лиланда не злонамеренны, только не привыкли отвечать за свои поступки. С ними никогда ничего не случалось, и они не понимают, как общественные интересы или даже законы природы могут помешать их веселью: если студенты Лиланда считаются исключительными учеными, как же им не ожидать, что исключительность в равной мере избавляет их от тяжелого труда, правовой ответственности, причин и следствий?