Книга Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! - Анна Гаврилова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Одноглазый! Лодкой правит одноглазый!
— И чего?
— Да ничего! — В голосе кормчего зазвучал ужас. — Про него от самой Алоди молва идет!
Хохот оборвался резко, будто кто-то перерезал звонкую струну. Плеск за бортом стих, весла зависли в воздухе.
— Какая ещё молва?
— Дурная, — будто из могилы, отозвался кормчий. — Он не просто колдун… Самому навьему владыке служит…
— А… а от нас что нужно? — дрогнув, спросил купец.
Добродей кожей почувствовал десятки взглядов, по спине побежал мороз. Пленник задрал голову, пытаясь взглянуть в лицо кормчему, и даже издалека понял — этот взгляд не сулит ничего хорошего.
— Видать, мы забрали его добычу…
Голос купца сделался подозрительным:
— Уверен?
Кормчий кивнул, ткнул пальцем в Добродея:
— Мальчишку нужно отдать Одноглазому. Иначе тот подводному владыке пожалуется, и беды не миновать.
— Не слишком ли дорогая плата… — насторожился купец.
— Отдать… — процедил кормчий, белея от страха.
Тут же со всех сторон послышались одобрительные возгласы и ропот: дескать, скупость до добра не доводит, с подводным властелином спорить негоже.
— Развязать! — крикнул купец, нервно поправил смешную шапку.
Один из гребцов, бросив весло, метнулся к Добродею.
— Нет-нет! — откликнулся кормчий поспешно. — Так отдать нужно! Ежели утопнет — считай, самому владыке и вернули, ведь и князья не брезгуют принимать долги за своих людей. А главное, Одноглазого от погони отвлечем! Ой, не хотелось бы мне с ним нос к носу встречаться!
— И то верно, — сказал купец и скомандовал зычно: — За борт!
Добрю подхватили в тот же миг. Спотыкаясь и бранясь, корабельщик тащил пленника к краю. На помощь ему поспешил ещё один. Вместе взяли за руки и за ноги, раскачали и швырнули в реку.
Удар о воду был мягким, да и сама стихия приняла Добродея радостно, заключила в холодные объятья. Он забился, как пораненная рыба. Вода ударила в уши, захлестнула рот и потащила вниз. На грани сознания скользнула отчаянная мысль: «А может быть, и вправду… подводный владыка не прочь принять долг за своего подданного? Оттого и тащит вниз с такой силой…»
Острая боль пронзила голову, Добродея дернуло вверх. Он потянул руки к голове, смутно понимая — кто-то вцепился в волосы и вот-вот вырвет все, до последней волосинки. А вот как на запястьях железной хваткой сомкнулись ладони, уже не почувствовал, и молодецкий удар по спине, после которого вода единым потоком вырвалась из легких, — тоже.
Воздух глотал уже сам, каждый выдох сопровождался страшным, выворачивающим кашлем. Из носа, из глаз текло. Грудь разрывалась, а сердце колотилось о ребра с такой силой, что заглушало крики Лодочника. Еще отчего-то жгло щеки…
Когда железные руки отпустили, Добродей бессильно свалился на дно лодки, уперся ладонями в днище.
— Эх ты… — пробасило над ухом. — И как только умудрился на эту лодью забраться!
— Ба… батя жив?
— Батя твой поживее тебя будет! — ухмыльнулся Лодочник. — На берегу ждет.
— Но почему?.. Отроки, значит, обманули…
— Видать, обманули… И отроки, и корабельщики те… А ты-то… ты-то хорош! Веришь кому попало!
— Я…
Больше Добря говорить не мог. Тело разрывалось на части, в голове билась и гудела кровь. Зато Лодочник не умолкал ещё долго:
— Отец твой жив, вчера только в Русу прибыл. С ним трое артельщиков. Одного, говорят, по дороге потеряли. Я их в корчме встретил. Вяча твоего сразу узнал, похожи вы. И с тем, что в Киев шли, — ты угадал. Зато во всем остальном… — Лодочник вздохнул тяжко и, хотя знал, что мальчик если и слышит, то не очень-то понимает, продолжил: — Ты на будущее запомни, Добродей: чем больше и богаче город, тем меньше в нём человеческого. Не знаю, отчего так происходит, но всякий раз убеждаюсь в этой мысли.
Мне иногда кажется, будто каждый, кто перебирается в большой город, продает частичку души самой Морене и… становится злее. Не сразу, конечно, не сразу… Но добряки, вроде тебя, в больших городах не выживают.
Тебе предстоит долгий путь в Киев, и вряд ли этот город примет с распростертыми объятьями. Тебе придется заново учиться жить. Ты сам распорядишься собственной судьбой, но мне бы очень хотелось, чтобы твоя душа осталась в ведении светлых богов. Понимаешь, о чем я? То-то, смекай.
Добря не понимал, но искренне надеялся, что так оно и будет.
Киев предстал очам артельщиков причудливым и лишенным всякого порядка скопищем постоялых дворов, раскиданным по высоким холмам на бреге и вглубь и вширь. Следы неизбежных пожарищ, видимые и с лодьи, убедили даже Добродея, что поселения неспроста так разбросаны — полверсты туда, полверсты сюда.
На пристани народу — тьма. Толпятся, галдят, спорят. Носильщики снуют туда-сюда, зато купцы держатся важно, а те, что одеты побогаче остальных, задирают носы так, будто сами князья или, на худой конец, родичи князей. Воздух пропитан запахом тины, древесины и крепкого пота.
Разинув рот, Добря рассматривал диковинные суда — как ему казалось, огромные, с лошадиными мордами на носу. Старательно вертел головой, пожирал взглядом иноземцев. Уходить с пристани не хотелось, поэтому шел медленно, постоянно останавливался, оглядывался. Со всех сторон доносились споры, разговоры, смешки и звон монет.
— Добря, не отставай! — крикнул отец, и мальчик пустился бегом.
Когда нагнал отца и артельщиков, в сердце всколыхнулся ужас, перед глазами промелькнули жуткие события в Русе.
— Смотри не потеряйся… — пробасил отец, словно мысли подсмотрел.
Добря кивнул и некоторое время действительно шел рядом, пытаясь не глядеть по сторонам.
Но как только выбрался из толкотни, снова замер. И даже присвистнул от удивления — вот уж, Киев! Дома тут ставят иначе, чем на Севере, постройки по большей части ветхие, некоторые даже перекошены. Отчетливо слышны крики петухов и собачий лай, изредка слуха достигают бабья ругань и детский плач.
Киев все же оказался много больше, чем Рюриков город.
— Конечно, — бормотал мальчик, — Киев-то давно стоит, а Рюрик свой город только-только строить начал.
В меру достатка владельца иное жилище пряталось за частоколом, а при иных не было и захудалой изгороди. Княжий терем, хоть и стоял далеко, разительно выделялся на этом фоне уже хотя бы тем, что его опоясывала какая-никакая стена, но весь двор, по прикидке Добри, не занял бы и десятины.
На широких улицах и площадях Добре слышалась иноземная речь, реже знакомая — славянская. И когда пару раз на мальчика недобро глянули встречные, струхнул. А если бы не артель, не отец с земляками, припустился бы зайцем.
