Книга Любимый ястреб дома Аббаса - Мастер Чэнь

Женщины же, с косами, спускавшимися из-под шапочек… На них смотреть, после того что произошло в доме бедняги Адижера, мне почему-то до сих пор не хотелось.

Зато когда я вышел, наконец, с того ближайшего рынка, где закупал приспособления для своей будущей работы, и добрался до цели — я запрокинул голову и замер в такой позе надолго.

Кто же строил этот ужас много веков назад? Весь Согд и, наверное, весь Иран усеян замками, возвышающимися как потемневшие зубы среди гор и долин. Таких сооружений нет нигде в мире — ни низкие и длинные городские стены Поднебесной империи, ни армейские лагеря, которые могут раскидывать мгновенно и где угодно армии императора Бизанта, на замки эти не похожи.

Но мервская крепость была попросту громадной, несуразных размеров горой, возносящейся среди оазиса на берегу реки. Ее круглые башни цвета песка сминались в складки стен, и далеко вверху их неровные черные края сменялись нестерпимым сиянием неба, расчерченного крестиками коршунов. От этих каменных глыб становилось попросту страшно.

Ворота в крепость между двумя тяжелыми входными башнями были запружены разноцветным народом, который входил и выходил с площади, помещавшейся между давящими землю стенами, исполосованными зигзагами высеченных в камне ступеней — воинам ведь нужно было как-то подниматься наверх.

Здесь, на внутренней площади, были также дома и домики, прилепившиеся к подножию стен. Некоторые обитатели без особого успеха пытались высверлить дыры в самих стенах — ведь, в конце концов, стены и башни эти были просто громадной массой спрессованной земли и старого камня, внутри у них ничего не было. Но с дырами лучше получалось у ласточек.

Залитая беспощадным солнцем северная сторона площади была почти пуста, зато на южной стороне, в тени, народ толпился в огромных количествах — букашки у подножия чудовищных строений.

Там, под чинарой, в прохладе, я и нашел то, что мне было нужно.

Трех человек, сидевших в рядочек. Одного постарше, чернобородого, похоже — из тех людей народа арабийя, что родились уже здесь, в Хорасане. И двух помоложе (у одного был несуразно большой нос). Тоже местных, шафранноволосых, чуть заносчиво посмотревших на меня, быстро приложивших руки к сердцам и снова склонивших головы к своим папирусам.

Папируса было много, потому что каждый из троицы сидел на коврике и активно орудовал кистью или каламом. Перед каждым терпеливо ждали клиенты. И — к моей радости — клиентов было чуть больше, на целых четырех человек больше, чем дапирпатов.

После долгих вежливых разговоров с чернобородым (смешанной крови, в результате чего у него было целых два имени, Ажир — иранское и что-то вроде Хусейн ибн Ибрахим — имя народа завоевателей) я расстелил свой коврик по левую руку от него, ближе к воротам, оставив двух явно недоброжелательных конкурентов дальше, справа. Ряд дапирпатов теперь начинался с меня. Я удовлетворенно вздохнул и начал осматриваться с немалым интересом.

Здесь был эпицентр мервского бунта. Потому что в какой-то точке уходящая, как река в ущелье между громадных башен, площадь оказывалась уже полупустой. Эта часть ее отделялась от прочей воинами в броне, а дальше, за их спинами, были крыши домиков или навесы шатров среди ужасающе старых, искореженных деревьев.

Там помещалась новая власть.

Мервский барс и его приближенные здесь не ночевали. Но, как я очень скоро узнал, время от времени, иногда — каждый день, они один за другим или группами проезжали на отличных конях между башнями входных ворот и следовали туда, в охраняемую воинами глубину. А толпа, которая, похоже, только для этого и собиралась, восторженно вопила и плакала, глотая поднятую копытами оранжевую пыль.

А потом люди шли к властителям с прошениями.

Прошения же надо было сначала написать.

Работа моя началась сразу же после того, как коврик был раскатан. Я старался не слишком присматриваться к местному жителю, снабженному тяжелым носом и ироничными глазами, который, в свою очередь, также пытался не обращать на меня слишком много внимания. Но, наконец, он сдался:

— Новенький, на каких языках пишете?

— Я? Пехлеви и согдийский, уважаемый. Вряд ли вас заинтересует язык Поднебесной империи, — скромно добавил я.

Носатый человек вздохнул и сказал что-то насчет необходимости писать на языке народа арабийя.

— Мы же в Иране, — еще более скромно отозвался я. И завоевал себе этим нового друга. А потом прибавил: — Вопрос не в том, на каких языках я пишу, а в том, на каких языках это письмо будут читать.

То, что все мервские жители, независимо от их происхождения, понимали язык Ирана, я уже узнал у соседствующего со мной Ажира. И подавать им прошения на языке завоевателей было необязательно. В конце концов, власть халифа здесь была закончена.

Дальше пошел нелегкий разговор о деньгах. К моему разочарованию, я уже знал, что цены на работу дапирпата измеряются отнюдь не в дирхемах, а в даниках. Клиент же выражал вежливые сомнения насчет моих способностей и даже почерка (что было просто возмутительно) — и так все шло, пока я не предложил ему заплатить мне уже потом, когда прошение его примут.

И клиент страшно удивился:

— А что мне помешает в таком случае пройти мимо вас и выйти в ворота?

— Но, вы же, уважаемый, хотите, чтобы у вас что-то получилось? — поинтересовался я. — А для этого вам нужна будет помощь тех сил, которые знают, что такое справедливость?

И я поднял палец вверх.

Заказ был сделан и принят, и я начал заполнять одну за другой строчки обращения: Абдаррахману, Сахиб-и-Даваду, славному аль-Хорасани и аль-Мервази… в общем, Абу Муслиму. А затем клиент мой задумался, а я со злорадством наблюдал за этими муками, а потом предложил просто сказать мне нормальными словами, что ему надо, а я уже составлю письмо сам — просто, ясно и сразу начиная с главного.

А надо ему было, чтобы его освободили от уплаты джизии, по той причине, что не только он сам, но и отец его чтили истинного пророка (мир ему), а в таком случае не должны были платить. Нечестивые прежние правители не желали слушать беднягу и…

Я прилежно макнул кисточку в маслянистую черную жидкость.

И уже через три дня оказалось, что моя репутация сносного дапирпата установилась; кое-кого попросту привлекла моя согдийская внешность и хорошие манеры, кто-то считал лишь, что я не хуже других трех, и так далее.

И я раз за разом писал слезные просьбы оплоту справедливости — Абдаррахману, Сахиб-и-Даваду, аль-Хорасани…

Бунт — это вроде спектакля на Западном рынке Чанъани. Он вызывает массу сильных чувств, но спектакль рано или поздно заканчивается. И тогда вождю бунта приходится заниматься теми самыми делами, ради которых народ пошел к нему толпой в черных одеждах.

А дела эти, как я убедился, сводились ровно к тому же самому, что происходило у нас в Самарканде. Слова «джизия» и «харадж» я мог теперь писать заранее и вслепую. Толпы народа требовали от Абу Муслима справедливого налогообложения и возвращения земель. Которые отошли раньше к смуглым представителям народа арабийя, которые — в свою очередь — должны были что-то с них платить. И — самое сложное из всего — нескончаемая смена халифов в Дамаске полностью запутала вопрос о том, как связаны бог и налог. Посетители пустых храмов, чтящие пророка Мухаммеда, платить были должны куда меньше. Но никто в халифате не ожидал, что новому пророку начнут поклоняться еще и завоеванные хорасанцы с согдийцами, числом все больше и больше. И требовать, понятное дело, чтобы налога с них теперь не брали. Халифы так и не решили, что делать в таких случаях. Хуже того, у каждого из них были свои ответы на этот вопрос. И налог с новообращенных то брали, то не брали.