Книга Симеон Гордый - Дмитрий Балашов

Но как они молоды! Как они, безусловно, молоды! Сколько огня, веры, убежденности! Как легко им станет идти на крест и на смерть ради невещественного, ради убеждений своих! Как не скоро еще они поймут, что покой и достаток в сей быстротечной юдоли важнее всех восторгов и подвигов духа!

В какой-то мере и досточтимый Григорий Палама разделяет сие юное неразумие, веру в то, что словами, призывом к вере и разуму можно подвигнуть малых сих к величию и изменить, перестроить сущее… Ах этот пыл, содеивающий взрослого юношею и дитятею старца! Таких людей кидают в огонь, отдают на пытки и посмеяние толпы, загораживаются ими, когда прихлынет враг. А они, выйдя из тюрем и узилищ, уничиженные, обруганные, упорно, паки и паки, спасают страну и снова, по мановению надобности, ввергаются в затворы и тюрьмы, ибо в мирном бытии империи они неудобны и даже страшны. О сю пору жутко читать в хронографиях и анналах патриархата про «эфесский разбой», когда, в спорах о двуедином существе Христа, тысячная толпа нечесаных, грязных египетских монахов-монофазитов с большими топорами в руках ворвалась на заседание святого собора и с криками: «Надвое рассеките признающих в Господе два естества!» – начала крушить все вокруг. Отрубили пальцы патриаршим писцам, силою разгоняли собрание иерархов – ужас! А отрубленная рука Иоанна Дамаскина? А страшные картины иконоборческой ереси? Не надо споров! Не надо войн! И так уж все потеряно и враги почти съели империю!

Конечно, сих пламенных деятелей, способных и готовых жертвовать собою ради блага страны, всегда надо иметь про запас. Жаль, что в Византии их осталось слишком мало! Империя стара. Старость мудра, но и бессильна. Да, разумеется, ежели победит Палама, сей русич возможет получить митрополичий престол. Но токмо в этом случае, и ни в каком ином!

Но… Как они его слушают, сии московиты! Сколь прилежно, словно ученики учителю, внимают новоявленному наместнику своему!

Внимали, и впрямь, прилежно. Замерли старцы, замерли бояре и князь, стараясь не пропустить ни слова. И Алексий, хотя и взглядывавший порою на грека, говорил явно для них одних, пото и баял русскою, а не греческою молвью.

– Потребна вера! – страстно говорил Алексий. – На чем покоится всякое знание? Опять и вновь речем: сперва на доверии! Доверии к учителю, наставнику, доверии к свидетелю истины. Варлаам утверждает непознаваемость Божества и, одновременно, предлагает искать образ духовного в мысленном отражении оного в тварном бытии мира. А почему, на основании чего, чьих наблюдений и памятей допускает он, что устроение божественных сущностей именно таково? Раз Бог непознаваем? Раз нет никакой прямой связи меж духовным и тварным мирами? Почему не допустить тогда, что наш земной, тварный мир отнюдь не повторяет гармонию сфер? Что мир создан дьяволом вперекор Богу? Что, наконец, существует сам собою, и вовсе нет никакого над нами Божества? Почему, в самом деле, не допустить?! Почему тогда не отказаться, не отречься от всякого духовного делания, объявив и монашество, и саму церковь вредоносным порождением заблудшего ума?!

Вот к каким суетным заблуждениям придете вы и ваш Запад, ежели он допустит Варлаамову ересь!

И куда увлекает сей муж греческую церковь, последнюю твердыню и оплот православной веры? К сомнению? К отрицанию истины? Все это уже было, являлось задолго до нас! Оставьте гностикам усталость от мира сего и манихеям – ненависть к бытию! Мы не можем принять Божество непостижимым и не связанным с миром, ибо сие противоречит идее творения!

Ибо что значит – творение? И что значит – созданное? Несозданное вне времени, время есть токмо в тварном мире, приметы времени суть изменение зримого бытия. А незримое?! Существующее вне времени, оно существует и ныне! Довременный акт творения – вечен! Так же, как сын, рожденный от отца «прежде век», явился, вочеловечился во времени именно и токмо потому, что вочеловечился, то есть вошел в тварный, временной мир!

Акт творения происходит, творится, вечно. Это и есть истечение незримых энергий. Это Дух Святой, исходящий от Отца. Не изошедший когда-то, а исходящий, подобно свету солнца, истекающего от солнца постоянно, вне времени. Так и энергии, пронизающие мир!

Да, смертному, тварному существу не дано постигнуть незримую суть самого Божества, но энергии, истекающие от него и созидающие сей мир – зримы! Зримы в явлениях и, как свидетельствует опыт монашества первых веков и опыт старцев афонских, могут быть постигнуты не токмо мысленным взором, но и смертными очами человека, восшедшего к высшему просветлению; смертными очами, повторю, возможно узреть надмирный, нетварный свет!

Это ли не истинное величие человека? Не тут ли, не в том ли освобождение духа, заключенного в ны? Постичь энергию Божества! Узреть вечное! Прикоснуться к бессмертию!

А что вы, с вашим Варлаамом, предлагаете людям? Тщету духовных усилий? Подчинение разуму, вернее иерархии власти, тому же папскому Риму? Не смирение, но уничижение, не ответственность, а бессилие перед непознаваемой сущностью бытия, не устремление к добру, а потерю сил вплоть до неверия и безнадежности!

Жалок и мерзок станет тогда человек, раб суеты сует! Вы готовите слуг дьявола! Утерявший веру утеряет и Родину, возненавидит и ближнего своего! А за сим грядет паскудное служение животной силе!

Отнимите у человека духовное, и что останет от него? Способный на любые преступления хищный зверь! И как только вы с Варлаамом и Акиндином отнимаете возможность постижения божества, так, в тот же миг, утверждаю я, отнимаете Бога! А без сего, повторю, нет в христианине ничего! Ни света добра, ни силы к деянию!

И что надобно днесь первее всего для Руси? Суесловия иерархов? Сей прегордый западный разум? Или защита святынь, твердое основание веры, обрядов и навычаев старины, токмо и могущих спасти наш язык от гибельного исчезновения во тьмах тем языков и народов?

«Опять родина! – думает меж тем цареградский грек, устало глядя в лицо Алексию. – Они, эти русичи, хлопочут о том, чтобы им, именно их народу непременно остаться на лице Земли. А не все ли это равно? Сколько языков в Византии? Славяне и готы, армяне и греки, исавры и болгары, грузины и гебры… Почему для юных народов так важны суетные различения языков и племен? Вот и здесь у них, вперекор имени Русь, обитают меря и мордва, вятичи и кривичи, чудь и половцы, татары и касоги, весь, емь, самоядь, и кого еще только нет! Не все ли равно, в самом деле, кто из них – кто? И зачем это выяснять? Съединяют людей в государственном теле единая власть, законы и церковь. Любой чиновник Палатина или патриархата: исавр, грек, армянин или гебр – будет делать потребное автократору или патриарху независимо от племени и языка своего…

В конце концов даже и уния с Римом не самое страшное! Кантакузин утверждает, что лучше объединиться с мусульманами, чем с Римом, а латиняне утверждают, что схизматики хуже мусульман… Не дальновиднее ли Востоку поладить, наконец, с Западом? Пусть патриарх подчинится папе, ежели в обмен на то папа пришлет рыцарей для отражения турок от стен Константинополя! А этот Алексий… Как ему сие объяснить?»