Книга Нептунова арфа - Андрей Балабуха

Сколько нежности может быть в одном человеческом голосе! У Стентона перехватило дух. Сколько ласки может быть в человеческом голосе… Одном-единственном. Ее голосе.

— Конечно, можно, — сказал он. — И пожалуйста, Кора, не называйте мен больше капитаном, хорошо? Какой я капитан…

Кора села на диван. Их разделял теперь только угол стола. Стентон пытался разглядеть, что на ней надето — это явно была не форма, — но дл этого в каюте было слишком темно: луна поднялась уже так высоко, что лучи ее не попадали в каюту; прямоугольник окна слабо светился, но не освещал.

— Сид, — сказала Кора после минутного молчания. — Я хочу поблагодарить вас, Сид. Если я приняла вашу помощь… вашу жертву… не потому, что считаю ее естественной. То, что сделали сегодня вы, — это не помочь даме выйти из машины. Я знаю. Но… Поймите меня, Сид! Ведь, в сущности, вы очень мало обо мне знаете. Пожалуй, я знаю о вас и то больше. Знаю, что вы начинали почти с нуля. Знаю, как добивались приема в Колорадо-Спрингс. Но… Нас с вами нельзя равнять. Вы — американец. Англосакс. Вы — Сидней Хьюго Стентон. А я — Кора Химена Родригес. Понимаете, Родригес. Пуэрториканка. «Даго». Такие, как вы, всегда лучше нас потому уже, что их предки прибыли сюда на «Мэйфлауэре». Не знаю только, как «Мэйфлауэр» смог вместить такую толпу… А вы знаете, каково это — быть «даго»? Паршивым «даго»? А быть девчонкой-«даго» еще хуже… Да, я пробилась. Просто потому, что однажды попала на обложку журнала — фотографу чем-то понравилось мое лицо. И благодаря этому мне удалось устроиться в «Транспасифик» стюардессой. Через три года я стала старшей. И дальше пойти не смогла. Если бы не эти неожиданные курсы суперкарго дл дирижаблей, кем бы я стала? И кем я стану, если потеряю то, чего достигла? А вы, вы всегда сможете добиться своего. Вы достаточно сильны, Сид. И полноправны. Теперь вы понимаете меня?

— Да, — сказал Стентон. — Понимаю. Но благодарить меня не надо. Я сделал так, как считал нужным. Я не знал всего того, что вы рассказали, но это неважно. Я только хочу, чтобы вы поняли — я… — Он замолчал, подбира слова, но Кора не дала ему продолжать.

— Не надо ничего объяснять, Сид.

Стентон встал. Разговор явно зашел куда-то не туда, и теперь непонятно было, как же его кончать.

— Я знаю, — серьезно сказал он.

Кора тоже поднялась. Теперь они стояли почти вплотную.

— И еще одно, Сид. Я пришла не только поблагодарить вас. Я пришла к вам. На сегодня или навсегда — как захотите…

Так, наверное, чувствуют себя при землетрясении — земля качается и плывет под ногами, сердце взмывает куда-то вверх, к самому горлу, и нет сил загнать его на место… Стентону не нужно было даже идти к ней — он только протянул руки и обнял Кору. Не было ни мыслей, ни слов — только руки и губы, и больше ничего не было нужно, потому что и мысли и слова могут лишь обманывать и мешать. И так было бесконечно долго, пока где-то на краю сознания не всплыл тот давний день, и Стентон отчетливо услышал веселый голос Коры: «За все надо платить, капитан!»

Он резко отстранился.

— За все надо платить, Кора? — спросил он с сухим смехом, разодравшим ему гортань. Он закашлялся.

Мгновение Кора стояла, ничего не понимая. Потом вдруг поняла.

— Ка-акой дурак! Боже, какой вы дурак, Сид!

Хлопнула дверь, и Стентон остался один. Он подошел к окну и прижалс лбом к стеклу. Броситься за ней, догнать, вернуть! Но сделать этого он не мог. И знал, что никогда не простит себе этого.

Стентон подошел к туалетной нише, открыл кран, сполоснул лицо. Потом закурил и долго сидел, глядя на мертвые циферблаты контрольного дубль-пульта над столом. Почему так? Если с тобой происходит что-то на море или в воздухе, то стоит отстучать ключом три точки, три тире и снова три точки, стоит трижды крикнуть в микрофон «Мэйдэй»! — и все сразу придет в движение. И если можно сделать хоть что-то, если есть хоть один шанс на миллион, чтобы выручить тебя из беды, — будь уверен, что этот шанс используют непременно. Но когда приходит настоящая беда, беда, горше и больнее которой для тебя нет, кто поможет тогда? Кому ты крикнешь «Мэйдэй»?

Кому кричать «Мэйдэй»?

Стентон встал и вышел из каюты. Дойдя до соседней двери, он постучал:

— Бутч!

Полуодетый Бутч впустил его в каюту.

— В чем дело, Сид?

— Бутч, ты хвастался на днях, что у тебя припрятан где-то контрабандный китайский чай. Какой-то невероятный и исключительный. Он еще цел?

— Цел. Настоящий люй-чай. Жасминовое благоухание.

— Давай.

— Он обошелся мне в пятьдесят монет, Сид.

Стентон достал бумажник и отсчитал деньги. Бутч отошел к шкафчику и извлек из него пеструю картонную коробочку.

— Держи. В оригинальной упаковке. Там, внутри, — фарфор. Если нужно еще что-нибудь…

— Нет, — сказал Стентон. — Спасибо, Бутч. Спокойной ночи.

Он вернулся к себе. Достав из бумажника салфетку с записанным телефоном, он проверил, подключен ли селектор дирижабля ко внутренней сети Гайотиды, и набрал номер.

Трубку долго не снимали. Стентон уже собирался дать отбой, когда голос Захарова на том конце провода произнес:

— Захаров слушает.

Стентон назвал себя.

— Вы предложили мне гостеприимство, товарищ Захаров. Разрешите воспользоваться им? Чай я принесу — не маврикийский, правда, а китайский, люй-чай, в оригинальной упаковке. Подойдет?

— Добро, — сказал Захаров и стал объяснять, как найти его квартиру.

Положив трубку, Захаров с кряхтеньем встал с постели. «Вот и выспался, — подумал он. — Ну да ничего, завтра отосплюсь. В самолете». На часах было двадцать два десять — значит, лег он полчаса назад… Захаров улыбнулся, быстро оделся, поставил на электрическую плиту чайник и принялся убирать постель.

11

Едва баролифт, закачавшись, стал на дно, Аракелов сравнил показани внешнего и внутреннего манометров. Все в порядке: давление внутри было чуть-чуть выше наружного. Он нажал кнопку замка, и диафрагма люка начала раскрываться. Аракелов был уже наготове: пригнувшись, он оперся руками о закраины горловины, чтобы, едва отверстие достаточно расширится, одним толчком («Трап — для умирающих батиандров», как говаривал старик Пигин) бросить тело вниз, в темноту.

И вдруг он понял, что привычной темноты нет. Снизу, из люка шел ровный, холодный, рассеянный свет, и это не был свет прожекторов. Диафрагма раскрылась полностью, и Аракелов увидел уходящие вниз металлические ступеньки трапа. На одной из них сидел… сидело… Нет, не осьминог. И не кальмар тоже. Скорее что-то среднее между ними — ярко-оранжевое бесформенное туловище удобно устроилось на ступеньке. Два огромных круглых глаза в упор смотрели на Аракелова, и в них читалось откровенное ехидство. Восемь ног спускалось вниз, и существо болтало ими в воде — ни дать ни взять мальчишка, сидящий на мостках у реки. А в двух длинных щупальцах был зажат стандартный ротный спаренный лазер образца двадцать первого года. Стволы его смотрели прямо в грудь Аракелову.