Книга Болезнь Портного - Филип Рот

— Это случится при нашей жизни, Алекс? — спрашивает мой ироничный папа. — Это произойдет прежде, чем я окажусь в могиле? Нет — он лучше будет ходить по вытертому ковру, — говорит мой ироничный папа-логик, — чтобы упасть и раскроить себе череп! И позволь мне спросить у тебя, независимый мой сын, узнает ли хоть одна живая душа, что ты лежишь на полу, истекая кровью? Когда ты не отвечаешь на мои звонки, мне представляются Бог весть какие ужасные картины — и кто же тогда позаботится о тебе? Кто принесет тебе хотя бы миску супа, если, не дай Бог, с тобой что-нибудь приключится.

— Я в состоянии позаботиться о себе сам! Я отличаюсь от некоторых, — парень, да ты все еще грубишь старику?! А, Алекс? — от некоторых людей, которые только и делают, что трясутся от страха в ожидании вселенской катастрофы.

— Ничего-ничего, — говорит отец, зловеще кивая. — Вот заболеешь как-нибудь… — и вдруг вспышка ярости, невесть откуда взявшийся приступ абсолютной ненависти ко мне: — Ты постареешь, и тогда ты не будешь такой независимой важной шишкой, как сейчас!

— Алекс, Алекс, — начинает причитать мама, пока отец направляется к окну, чтобы успокоиться, бормоча при этом что-то про «округу, в которой эта важная шишка живет». Я работаю на Нью-Йорк, а он по-прежнему хочет заставить меня жить в прекрасном Ньюарке!

— Мама, мне тридцать три года! Я заместитель председателя городской комиссии Нью-Йорка! Я был лучшим среди всех выпускников юридического колледжа! Помнишь? Я был лучшим всюду, где я только учился! В двадцать пять лет я стал специальным советником одного из подкомитетов палаты представителей Конгресса Соединенных Штатов, мама! Америки! Если бы я захотел оказаться на Уолл-стрит, мама, я бы уже был на Уолл-стрит! Я один из самых уважаемых людей среди коллег по профессии! В эту самую минуту, мама, я расследую случаи незаконной дискриминации в торговле недвижимостью, имевшие место в Нью-Йорке! Случаи расовой дискриминации! Я пытаюсь выведать кое-какие секреты у профсоюза металлистов, мама! Вот чем я занимался буквально сегодня! Послушай, ты ведь помнишь, что это я вскрыл дело о махинациях в телевизионной викторине…

Впрочем, стоит ли продолжать? Стоит ли надрываться и, задыхаясь, кричать о чем-то своим тонким мальчишечьим голоском Святый Боже, взрослый еврей, у которого живы родители, останется пятнадцатилетним мальчиком вплоть до их смерти!

Во всяком случае, Софи берет меня за руку и, прикрыв глаза, пережидает, пока я, брызгая слюной, закончу перечислять содеянные мною добрые дела. И говорит:

— Но для нас, для нас ты всегда останешься ребенком, дорогой.

Далее следует шепот, знаменитый шепот Софи, который не напрягаясь могут расслышать все присутствующие — мама всегда очень внимательна к другим: — Извинись перед ним. Поцелуй его. Твой поцелуй может изменить мир.

Мой поцелуй может изменить мир! Доктор! Доктор! Я сказал «пятнадцать»? Простите, я хотел сказать — десять! Пять! Ноль! Еврей, у которого живы родители, наполовину моложе новорожденного! Послушайте, помогите мне, пожалуйста! И поскорее! Избавьте меня от этой роли! Роли забитого сына из еврейского анекдота! Потому что в тридцать три года она начинает слегка надоедать! К тому же эта роль содержит в себе страдание, маленькое человеческое страдание — если мне позволят так выразиться. Только Сэм Левинсон эту часть анекдота опускает. Ну, конечно. Они сидят в казино «Конкорд», женщины в норковых накидках, мужчины — в фосфоресцирующих костюмах, — и смеются, братцы! Хохочут и хохочут, и хохочут, и хохочут. «Мой сын-врач тонет! Помогите!» — ха-ха-ха, ха-ха-ха… Только как же насчет страдания, Майрон Коэн? Как насчет парня, который действительно тонет? Тонет в океане родительской непреклонности! Как насчет этого парня, Майрон Коэн? Ведь тот парень — это я! Доктор, пожалуйста, я не могу больше жить в мире, созданном клоуном-пошляком из ночного клуба! Созданном неким «черным» юмористом. Потому что Хенни Янгменз и Милтон Берлз, развлекающие их в Фонтенбло, — настоящие черные юмористы. И что же смешит публику? Истории про смертоубийство и членовредительство! «Помогите! — кричит женщина, бегущая по песчаному пляжу в Майами-Бич. — Помогите, мой сын-врач тонет!» Xa-xa-xa — только этот сын — пациент, леди! И он тонет! Доктор, пожалуйста, сделайте так, чтобы они от меня отстали! Фарс смешон на сцене, но жить внутри фарса — нет уж, увольте! Скажите, как мне от них отделаться — и я это сделаю! Научите меня, что им сказать — и я скажу им это прямо в лицо! Заткнись, Софи! Пошел на хуй, Джек! Оставьте меня уже в покое!

Вот вам, к примеру, еще один анекдот. Идут по улице три еврея — моя мама, мой папа и я. Дело происходит нынешним летом, прямо перед моим отпуском. Мы пообедали («У вас есть рыба?» — спрашивает отец у официанта в изысканном французском ресторане, куда я пригласил их, дабы показать, что я уже взрослый. «Уи, месье. У нас есть…» «Ну и хорошо! Принесите мне рыбу, — говорит отец, — и проследите, чтобы блюдо было горячим!») Мы пообедали, а затем я целую вечность шел с ними пешком, провожая к стоянке такси, на котором они доберутся до автобусной станции. Я иду и жую таблетку «титралака» (чтобы не повысилась кислотность после принятия пищи), и папа незамедлительно начинает говорить о том, что я уже пять недель не навещал их в Ньюарке (мне казалось, что тему эту мы с отцом исчерпали еще в ресторане, когда мама, отвлекшись, шептала официанту, чтобы рыба для ее «большого мальчика» — это я, ребята! — была в лучшем виде), а теперь вот уезжаю на целый месяц, и когда же они, в конце концов, вновь увидят собственного сына? Они видятся с дочерью, и с детьми дочери — и довольно часто видятся, но и тут незадача!

— Этот зять, — говорит мой папа. — Если ты не общаешься с его детьми по всем законам психологии, если я не говорю своим внучкам строго психологические вещи, то он готов засадить меня за решетку! Мне все равно, как он там себя величает. Для меня он — коммунист. Я не могу слова сказать собственным внучкам, прежде чем мне не даст добро этот господин Цензор!

Дочь моих родителей уже не Портная. Она теперь миссис Фейбиш, и ее маленькие девочки тоже Фейбиши. Где же малыши Портные, о которых он так мечтает? В моих яйцах.

— Послушай! — кричу я, задыхаясь. — Ты видишь меня сейчас! Ты со мной в данную минуту!

Но отца понесло, и теперь, когда он уже не боится поперхнуться рыбной костью, как давеча в ресторане, — папу не остановить. Симор и его прекрасная жена и их семь тысяч прекрасных детей навещают мистера и миссис Придуркинд каждую пятницу…

— Послушай, ты понимаешь, что я очень занят?! У меня полный портфель срочных дел…

— Но тебе же надо кушать? Вот и приезжай раз в неделю пообедать, потому что тебе же все равно надо пообедать часиков в шесть — разве нет?

И тут запевает сама Софи. Она говорит отцу, что когда была совсем маленькой девочкой, родители вечно говорили ей не делать того и не делать этого, и как ей от этого становилось порой обидно, и как это ее возмущало. И мой отец не должен настаивать, заключает Софи, потому что «Александр взрослый мальчик, Джек, он имеет право принимать самостоятельные решения, о чем я всегда ему говорю!» О чем — о чем она мне всегда говорит?! Что она сейчас сказала?!