Книга Убийство в старом доме - Энн Грэнджер

Только один труп? Даже я понимала: неизвестный имеет в виду, что смертельный исход всего один. Когда в забое падают стойки, поддерживающие свод, или взрывается рудничный газ, счет трупам ведется на дюжины, если и удается кого-то поднять. Большинство шахтеров в то время по-прежнему работали при свете обычных ламп с открытым пламенем. Молли Дарби будоражила мое детское воображение рассказами о людях, похороненных заживо среди угольных пластов, — под землей трудились и мужчины, и женщины, и дети. В шахте работали и отец Молли, и три ее брата. Даже ее мать в молодости ползала под землей по узким проходам с тяжелыми корзинками угля на спине — до тех пор, пока с ней не произошел несчастный случай, после которого она стала хромой. Именно Молли поведала мне о превратности судьбы: стоило сэру Гемфри Дэви изобрести взрывобезопасную шахтную лампу, в которой пламя закрывалось сеткой со специально подобранными отверстиями, как шахтеров стали загонять еще глубже под землю.

В наших местах угольное месторождение было сравнительно небольшим, самих рудокопов в центре городка мы почти не видели. Шахтеры и их семьи жили в особых поселках. Рядом с рудниками для них строились жалкие лачуги. Жизнь рудокопов тоже описала мне Молли. Если ночью кто-то переворачивается на другой бок, радостно объявляла она, соседи за стенкой падают с кровати! За каждым домиком помещался свинарник, обитателя которого тщательно откармливали, чтобы зарезать в начале зимы. Потом семьи рудокопов всю зиму питались солониной. Остальную провизию шахтеры, но договору с шахтовладельцами, обязаны были покупать в лавке при шахте; они расплачивались там специальными жетонами, которые не принимали в других лавках города. Молли пояснила, что жетоны называются «меной», и добавила:

— Благодаря им шахтеры не оставляют весь свой заработок в пивных.

Короче говоря, шахтеры жили довольно обособленно; а жителям городка тоже не слишком хотелось посещать шахтерские поселки.

В результате по отношению к ним у людей развилось нечто вроде суеверного ужаса. Шахтеры считались представителями какой-то особой расы, крепкими, выносливыми и самодостаточными. Они отваживались спускаться в темные недра земли, внушавшие большинству людей суеверный ужас.

Время от времени, если разговор заходил о шахтах, Мэри Ньюлинг вздыхала и замечала: жизнь рудокопов полна опасностей. Они зарабатывают себе на пропитание, ползая во мраке, как кроты. Вслед за этим Мэри Ньюлинг обычно принималась ворчать насчет того, как дорог хороший уголь и что один из местных управляющих только что построил себе роскошный особняк.

Мэри не понравилось, когда Молли Дарби взяли ко мне няней. Отец нанял Молли, чтобы как-то помочь семье Дарби.

— Доктор по доброте душевной забывает о здравом смысле! — ворчала Мэри. — Не в первый раз и не в последний, помяните мои слова!

Надеюсь, теперь вы поняли, почему я в детстве так мечтала попасть на шахту. Как известно, запретный плод сладок. Нет, конечно, под землю меня нисколько не тянуло, но ужасно хотелось хоть одним глазком взглянуть на шахтерский поселок. Темноту я не очень любила и всегда радовалась, слыша из соседней комнатки храп Молли Дарби. И все же я решила во что бы то ни стало пробраться в двуколку. Мэри стояла боком к двери и не видела меня. Дверь она прикрыла, но засов не задвинула. Я юркнула в чулан под лестницей. Мэри, тяжело вздыхая и что-то бормоча себе под нос, прошла мимо и начала подниматься по лестнице. Она встретила моего отца, который спускался вниз, и они стали переговариваться. Я поняла, что другой возможности у меня не будет.

Метнувшись в кухню, я приоткрыла дверь и протиснулась на улицу. Сада за домом у нас не было, только мощеный дворик. На противоположной его стороне располагалась примитивная конюшня с сеновалом наверху, где спал конюх. Сейчас во дворе царила суета. Уже почти рассвело. Я видела, как конюх и еще один человек, наверное, тот, который привез весть о несчастье, с трудом пытались запрячь в двуколку новую лошадку. Пони была красивая и норовистая. Ей явно не понравилось, что ее вывели из теплого стойла в такую рань, и она не скрывала плохого настроения. У меня на глазах она лягнула нашего гостя в ногу. С уст гостя потоком полилась ругань; некоторых выражений я еще не слышала и на всякий случай запомнила их, хотя и понимала, что они не предназначены для детских и женских ушей.

Улучив минутку, я обежала двор с другой стороны, пробралась вдоль стены конюшни и забралась в двуколку. Никто меня не заметил. Завернувшись в дорожный плед, всегда лежавший в двуколке, я забилась под деревянное сиденье.

Двуколка раскачивалась из стороны в сторону, пока конюх с помощником запрягали кобылку, пользуясь методом кнута и пряника. Потом из дому вышел отец. Когда он забрался наверх и взял в руки поводья, двуколка снова качнулась. Я лежала под сиденьем и надеялась, что посыльный с нами не поедет. Если он сядет в двуколку, то почти наверняка сразу заметит меня… Но посыльный не сел. Отец прикрикнул на пони, тряхнул поводьями, и мы отправились в путь.

Было очень холодно. Почти сразу я окоченела до костей. Стремясь поскорее попасть в двуколку, я пробежала по лужам, оставшимся после ночного ливня, и мои легкие атласные туфельки совсем промокли. Вскоре я пожалела, что не надела чулок. От вязаного шерстяного платка толку было мало: в нем оказалось слишком много дыр. Я дрожала от холода и боялась, что скоро замерзну до смерти.

Я попыталась хоть немного согреться, плотнее закутавшись в плед. Отец изумленно воскликнул:

— Какого дьявола?

Мы по-прежнему быстро мчались по неровной дороге; двуколку трясло и подбрасывало на ухабах. Отец не стал останавливать пони, а просто рявкнул:

— Лиззи, что ты здесь делаешь?

— Я хотела поехать с тобой, — ответила я.

— Ах ты!.. — Я догадалась, что отец хотел употребить одно из слов, которые я слышала во дворе, но сдержался. — Что ж, теперь тебе деваться некуда, придется оставаться здесь, — продолжал он. — Повернуть назад я не могу.

— Я замерзла, — пожаловалась я.

— Значит, придется тебе мерзнуть и дальше. Завернись в плед и постарайся согреться.

Я понимала, что отец очень рассердился. Его вид не столько испугал, сколько огорчил меня, и я пискнула, что мне очень жаль.

— Жаль? — переспросил отец. — При чем здесь жалость?

Ответить на его вопрос я не могла. Но сильно забеспокоилась при мысли, что я, наверное, совершила нечто настолько ужасное, что одними извинениями дело не ограничится. Бывают ли на свете такие тяжкие грехи, что они никогда не будут прощены, как бы ты ни раскаивался и как бы ни стремился их загладить?

После того как мне удалось получше закутаться в плед, все стало не так плохо. Ветер ерошил мне волосы и леденил мочки ушей, но телу было уже не так холодно, как раньше.

Мы выехали из городка и покатили по проселочной дороге. Вокруг все было незнакомым. Вдали высились странные холмы в форме пирамид. Я потерла кончик носа тыльной стороной ладони, чтобы хоть что-то почувствовать, и, убрав ладонь, заметила, что она почернела. Значит, что-то носится в воздухе. Мне хотелось о многом расспросить отца: куда именно мы едем, что случилось на шахте, из-за чего нам непременно нужно туда попасть, кто там умер и почему?