Книга Психотерапия для депрессивных жаб - Роберт де Борд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Из-за чего? – спросила Цапля.
– Понимаете, я уже тогда знал, что никогда не буду там работать.
– Почему?
– Потому что дед меня пугал. Он был крупный физически, и я нутром чувствовал, что от него исходит огромная сила. Мы жили в большом доме в деревне, а он в Жабо-Холле. Вы даже представить себе не можете, каково было навещать их с бабушкой. Там была целая армия горничных, слуг, садовников и поваров. А в дни проведения ежегодной регаты дом заполоняли толпы гостей. Как-то раз мне сказали, что к нам на лодке приплыли принц с принцессой, в честь чего на лужайке устроили восхитительный обед. Хотя сегодня, боюсь, от тамошнего былого величия не осталось даже половины.
Жаб умолк, по его щеке покатилась крупная слеза.
– А как насчет вашего отца? – немного помолчав, спросила Цапля.
Пациент высморкался и повел рассказ далее.
– Я всегда чувствовал, что он хотел больше походить на деда, чем мог на самом деле. Мне кажется, что именно поэтому он вел себя со мной строже, выступая с позиций подлинного деспота. Даже сейчас, когда он вот уже двадцать лет как в могиле, я, думая о нем, чувствую его неодобрительное ко мне отношение. Я никогда не был той жабой, какой он хотел меня видеть!
Томас, мой отец, упорно работал и многого достиг, руководствуясь подлинно протестантской трудовой этикой. Как по мне, он всегда чувствовал на себе бремя наследства, причем не только самой пивоварни, но и должности исполнительного директора. Особенно это проявилось, когда дед ушел на пенсию, но при этом сохранил за собой пост главы компании. Я ничуть не сомневаюсь, что отец, занимая пост управляющего директора, полагал, что дед постоянно его затмевает, поэтому считал долгом доказывать свою состоятельность в любых начинаниях.
– И каким же он вам запомнился? – спросила Цапля.
– Безжалостным. К тому ж он никогда и ни в чем меня не одобрял. Мне всегда хотелось, чтобы он любил меня и уделял внимание, но ни того ни другого, мне не доставалось. В числе прочего у мамы вошло в привычку повторять одну и ту же фразу: «Не сейчас, Тео (при крещении меня назвали Теофилием), разве ты не видишь, что отец занят?» Сам же он любил говорить так: «Теофилий! Меня от этого просто бросает в дрожь».
– Теперь расскажите о вашей матери, – попросила Цапля.
– К счастью, мама любила меня больше, я даже помню, как она не раз крепко прижимала меня к себе. Но никогда при отце. В его присутствии вела себя со мной строже, отчего я тревожился и чувствовал себя виноватым. Никогда не понимал, какими поступками мог заслужить столь резкие перемены в ее отношении ко мне. В то же время она умела веселиться, и я помню, как здорово мы с ней играли, особенно когда наряжались и пели. Однажды домой неожиданно вернулся отец, и она сразу сникла. Меня по сей день время от времени донимает то самое чувство беспричинной тревоги и вины.
– Как насчет ее родителей? – спросила Цапля. – Их вы помните?
– Забавно, что вы меня об этом спросили, – ответил Жаб, воодушевляясь чуть больше, чем раньше. – На самом раннем этапе моей жизни ее отец, мой дед по материнской линии, оказал на меня огромное влияние. Сначала он входил в совет какого-то колледжа в Кембридже, потом стал приходским священником недалеко от нас и принял самое деятельное участие в организации похода к Южным морям. Затем, ко всеобщему удивлению, стал викарным епископом Блюбери и широко прославился своими проповедями. Мне всегда казалось, что я унаследовал от него толику ораторских способностей.
Видя, что Цапля никак не реагирует на это замечание, Жаб продолжил:
– Все, даже моя мать, называли его не иначе как Епископом. Виделись с ним мы редко, но я все же помню, как однажды он приехал к нам и прочел в местной церкви миссионерскую проповедь. Мама всячески поддерживала его во всех начинаниях, поэтому у нас дома имелось немало коробок для сбора пожертвований в виде соломенных шляп с прорезью в верхней части, куда следовало класть пенни. Мне говорили, что эти деньги помогут Епископу организовать школы и больницы в Южных морях, хотя лично меня больше волновало другое: на пожертвования можно было построить корабль и ходить на нем к далеким островам.
– Но какое отношение это имело к визиту Епископа, который вам так запомнился? – спросила Цапля.
– Я как раз к этому и веду, – ответил Жаб. – Явившись прочесть проповедь, он устроил нам мысленную экскурсию по своему кораблю, на тот момент существовавшему только на бумаге. Потом попросил благословить каждый пиллерс, рангоут и поршень, а под конец мы хором помолились за тех, кто в море. Я тогда страшно очаровался. Думаю, именно после этого в моей душе родилась пожизненная любовь к лодкам и лодочному спорту.
– Какие воспоминания у вас сохранились о школе? – спросила Цапля.
– Это уже другая история, – ответил Жаб. – В возрасте семи лет меня послали в Брайтон, в подготовительную школу «Гэлиэнс». Там я постоянно чувствовал себя глубоко несчастным. К счастью, директор там был добрый и достойный, хотя и малость контуженный во время войны. В целом к нам относились неплохо, но порой не хватало еды. Два воспоминания о пребывании там живы и сегодня.
– Что вы имеете в виду? – спросила Цапля.
– Во-первых, одиночество и печаль, охватывавшие меня каждый раз, когда я уезжал из дома перед началом очередного семестра. А во-вторых, радостное волнение по возвращении по его окончании, чуть ли не на следующий день сменявшееся сплошным разочарованием и ощущением того, что тебя там никто не ждет.
Когда мне исполнилось тринадцать, я поступил в Сен-Эндимион, небольшую частную школу в Йоркшире, средоточием которой, как в структурном, так и в организационном плане, была часовня. Строилось это учебное заведение на принципах «мускулистого христианства», от чего я задыхался в самом прямом смысле слова и никогда не питал к нему ни малейшей симпатии. Школу я терпеть не мог, а командные игры ввергали меня в состояние, близкое к агонии. При мне то и дело упоминали моего деда Епископа, который, как выяснилось, входил в ее попечительский совет. К тому же мне недвусмысленно дали понять, что я совсем не радую его
