Книга Перебои в смерти - Жозе Сарамаго

Сам собой напрашивается вопрос: неужели правительство ограничилось бесстрастным созерцанием той драмы, которую ежедневно переживали десять миллионов жителей страны. Однозначного ответа дать нельзя. Скажешь «да» — и будешь прав, потому что смерть, в конце концов, есть самое нормальное и обыденное свойство жизни, чистейшая рутина, нескончаемое чередование отцов и детей, пошедшее еще, по крайней мере, с адама и евы, и медвежью услугу оказали бы правительства всего мира и без того довольно шаткому общественному спокойствию, вздумай они объявлять трехдневный траур всякий раз, как в приюте для бедных умрет убогий старик. А скажешь «нет» — тоже не ошибешься, потому что самое каменное сердце дрогнет при виде того, как установленное смертью недельное ожидание приобретает черты народного бедствия, причем не только для трехсот человек, в чьи двери ежедневно стучалась злая судьба, но и для всего остального населения, насчитывающего ни больше ни меньше как девять миллионов девятьсот девяносто семь тысяч семьдесят человек всех возрастов и состояний, и видящего, проснувшись поутру после мучительных ночных кошмаров, занесенный над собой дамоклов меч. Что же касается тех трехсот, что получали убийственное лиловатое письмецо, то каждый из них реагировал на неумолимый приговор по-разному, в соответствии с особенностями своего характера. Помимо уже упомянутых выше персонажей, которые, движимые довольно извращенной идеей отмщения, имеющего полное право называться звучным неологизмом «предпосмертное», решали наплевать на исполнение своего гражданского и семейного долга, никаких завещаний не оставлять, недоимок в казну не выплачивать, немало было и таких, кто, весьма вольно оттрактовав классический[15]призыв ловить день, проводили отпущенное им краткое время в заслуживающих всяческого порицания оргиях, где, глуша себя спиртным, дурманя наркотиками, безудержно предавались самому гнусному разврату, надеясь, должно быть, что подобные излишества навлекут на них удар — в медицинском ли смысле или же карающей молнии — который пришибет их на месте и тем самым вырвет из когтей смерти как таковой и натянет ей — ничего, что безносая — нос. Третьи — мужественные, исполненные чувства собственного достоинства стоики — избирали абсолютную радикальность самоубийства, тоже полагая, что таким образом преподадут танатосу урок хороших манер — то, что в старину называлось моральной пощечиной и в соответствии с высокими устремлениями минувших времен считалось болезненней любого физического воздействия. Излишне говорить, что неудачны были все попытки суицида, кроме тех, которые совершались отдельными упрямцами в последний день срока. На этот мастерский ход смерти ответить было нечем.

Надо отдать должное католической римской апостольской церкви, которая, сознавая, что мы живем в век аббревиатур, получивших широчайшее распространение как в частном обиходе, так и публичном, не обижалась на упрощающее сокращение крац: она первой с полнейшей отчетливостью отдала себе отчет о том, в каком состоянии духа пребывает народ. Впрочем, только слепец мог бы не заметить, как ежедневно заполняются храмы толпами взволнованных людей, стекавшихся туда в чаянии обрести слово надежды и утешения, получить толику целительного бальзама, пригоршню духовных анальгетиков и транквилизаторов. Люди, до той поры жившие в сознании того, что смерть есть непреложная данность, что избежать ее нельзя, но одновременно убежденные, что когда столько народу стоит на пороге небытия, им-то самим едва ли выпадет этот жребий, — ныне, прячась за шторой, выглядывали из окна: не видать ли почтальона, или дрожали, возвращаясь домой, где притаившийся за дверью, подобно кровожадному чудовищу с широко разинутой пастью, да нет, во сто крат страшней — мог выскочить на них грозный лиловый конверт. В церквах длинные вереницы кающихся грешников, постоянно сменяющихся новыми и новыми и оттого напоминающих конвейер, в два оборота опоясывали центральный неф. Исповедники трудились, не покладая рук, порою делаясь от усталости рассеянными, порою навостряя уши от какой-нибудь пряно-пикантной подробности, потом налагали формальную епитимью — столько-то раз прочесть отче наш, столько-то раз верую — и торопливо отпускали грехи. Улучив минутку, когда один исповедовавшийся уже уходил, а другой — еще не успел преклонить колени, вонзали зубы в сэндвич с курятиной — вот тебе и весь обед, — мечтая вознаградить себя за ужином. Проповеди неизменно и неизбежно вертелись вокруг темы смерти — единственных врат царства, куда никому и никогда еще не удавалось войти живым, и утешители с амвона, не брезгуя приемами самой высокой риторики, но и фортелями самого примитивного катехизиса не гнушаясь, внушали устрашенным прихожанам, что они-то, в конце концов, могут считать себя счастливее своих предков, поскольку смерть предоставила им достаточно времени, чтобы приуготовить душу к восхождению в эдем. Но были среди священников и такие, кто, затворяясь в затхлой полутьме исповедальни, еле сдерживал ужас, и один бог знает, чего это им стоило, ибо и сами они в это утро получили конверт лилового цвета, и по этой причине в избытке было у них причин сомневаться в убедительности собственных успокоительных рацей.

То же самое происходило порой и с психиатрами, которых министерство здравоохранения по примеру церкви, врачевавшей души, отправляло на помощь самым отчаявшимся. И нередки были случаи, когда какой-нибудь психотерапевт в тот самый миг, когда он советовал пациенту не сдерживать слезы, ибо нет для облегчения душевной боли средства лучше, чем выплакаться, вдруг начинал биться в судорожных рыданиях, сообразив, что когда завтра утром начнут разносить почту, он и сам может оказаться получателем лилового конверта. И завершался сеанс тем, что врач и пациент, постигнутые одним и тем же несчастьем, горько плакали обнявшись, но первый при этом еще думал, что если и вправду стрясется с ним такая беда, останется у него в запасе еще восемь дней, сто девяносто два часа жизни. Слышал он, что для облегчения перехода в мир иной устраиваются развеселые вечерухи с наркотиками, спиртным и блудом, хоть тут и кроется риск — вознесясь на тот свет после таких проводов, по этому тосковать станешь еще сильней.

* * *

Нет правил без исключений, гласит народная мудрость, и, должно быть, это и в самом деле так, ибо даже в сфере, законы которой все мы дружно и единодушно почитаем незыблемыми, — к примеру, верховного владычества смерти, где исключения нелепы и невозможны просто по определению, случилось так, что одно лиловое письмо не было доставлено адресату и вернулось по принадлежности, то есть к отправителю. Нам возразят, что, мол, это решительно невозможно, что смерть, именно потому что она пребывает везде, не может находиться в каком-то одном определенном месте, откуда вытекает — ну, не из места же вытекает, а из тезиса — вот эта самая полнейшая невозможность, как материальная, так и метафизическая, определить и установить пресловутую принадлежность или, если держаться ближе к интересующему нас предмету, обратный адрес. И еще нам возразят, хоть, может быть, уже не с такой умозрительной уверенностью, что невзирая на усилия тысячи агентов, которые, частым гребнем прочесывая дом за домом всю местность, неделями ищут смерть по стране, как все равно неуловимо-проворную блошку или, скажем, вошку, о ней, о смерти то есть, ни слуху, ни духу, становится совершенно очевидно, что если до сих пор нам не представили никаких объяснений того, каким образом письма смерти попадают на почту, то и подавно никто не скажет, какими таинственными путями может вернуться неврученное письмо к отправителю, то бишь к смерти. Смиренно признаем, что объяснений этому и еще многому-многому другому и в самом деле нет, что мы не в силах предоставить их тем, кто их у нас требует, если только, злоупотребив доверчивостью читателя и перешагнув через уважение, которое обязаны питать к логике событий, не присовокупим к исконной ирреальности сюжета новых мнимостей, сознавая со всей отчетливостью, что они значительно ослабят его правдоподобие, хотя все вышесказанное вовсе не значит — повторим: не значит, что упомянутое письмо в лиловом конверте не было благополучно возвращено отправителю. Факты и сами-то по себе упрямая вещь, а этот факт еще и принадлежит к числу неопровержимых. И нет этому лучшего доказательства, чем имеющийся у нас перед глазами образ самой смерти — завернувшись в свою простынку, она сидит на стуле и, судя по расположению костей ее черепа, пребывает в полнейшей растерянности. Она недоверчиво разглядывает лиловый конверт, вертит его в руках, отыскивая пометы, которые должны в подобных случаях оставлять почтальоны: отказался получать, сменил местожительство, убыл в неизвестном направлении и на неизвестный срок, не вручено за смертью адресата — и бормочет: Что за чушь, какая там смерть, если то письмо, которое и должно было его убить, вернулось ко мне. Последние слова бездумно пронеслись в ее голове, но она тотчас уцепилась за них, вернула и произнесла уже вслух и с мечтательной интонацией: Вернулось ко мне. Не нужно быть почтальоном, чтобы понимать разницу между «вернулось назад» и «возвращено», ибо это значит всего лишь, что лиловое письмецо не дошло до цели, что в некой точке его пути случилось такое, что понудило его попятиться и направиться в точку исходную. Впрочем, письма кто-то носит, сами они не ходят — мало того, что ног нет и крыльев не имеется, так еще и, насколько мне известно, они лишены собственной инициативы, а иначе могли бы отказаться передавать ужасные известия, переносчиками которых так часто и поневоле становятся. Вот, например, как это, со всей беспристрастностью вынуждена была признать смерть, ибо известие о том, что кто-то умрет тогда-то и тогда-то, в такой-то день и час, есть, согласимся, наихудшее из всех возможных, это все равно как невесть сколько лет просидеть в камере смертников, а потом увидеть перед собой надзирателя, шагнувшего через порог со словами: Тут тебе письмецо пришло, так что давай на выход. Любопытно, что все прочие письма из последней партии были вручены адресатам, а если с этим получилась осечка, то не иначе как по какой-то непредвиденной случайности в точности так же, как с неким любовным посланием, которое — один бог знает, каковы были последствия — пять лет добиралось до адресата, жившего в двух кварталах, то есть менее чем в четверти часа ходьбы, а возможно, что оно попало с одной ленты транспортера на другую, и никто этого не заметил, и вернулось в пункт отправления, подобно тому, как заблудившийся в пустыне может рассчитывать только на следы, им же самим и оставленные. Ну что ж, выход один — послать его вторично, промолвила смерть, обращаясь к своей косе: прислоненная к белой стене, та стояла рядышком. Не следует ждать от косы ответа — тут все оказалось в пределах нормы. Если бы я, продолжала смерть, послала тебя с твоим пристрастием к скоропалительным решениям, дело уже давно было бы в шляпе, но, знаешь ли, времена в последнее время сильно изменились, и нам с тобой тоже следует быть на уровне новейших течений и веяний и в курсе последних технологических разработок, пользоваться, к примеру, электронной почтой, слышала я, что это самое гигиеничное средство связи, кляксу не посадишь и пальцы не выпачкаешь, и потом это так быстро — не успеет человек открыть свой outlook express, как письмецо уже у него, можно сказать, в руках, плохо лишь, что мне в этом случае пришлось бы вести два архива: один для тех, кто умеет пользоваться компьютером, а другой — для тех, кто нет, но в любом случае время у нас в запасе еще есть, постоянно появляются новые, все более и более усовершенствованные модели, так что, может быть, когда-нибудь я и решусь попробовать, а пока будем по старинке, перышком, обмакнутым в чернила, да по бумаге, в этом есть очарование традиции, а традиция в деле умирания весит много и стоит дорого. Смерть пристально поглядела на лиловый конверт, двинула правой рукой — и письмо исчезло. Стало быть, теперь мы знаем, что вопреки расхожим и весьма распространенным мнениям на почту смерть свои письма не носит.