Книга Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919 - Ольга Валериановна Палей

и будто бы Ленин лично привез его домой.

После этой бури мы прожили одиннадцать дней спокойно и почти счастливо. В это время в Москве происходили настоящие бои: остатки сил Временного правительства отчаянно сражались против большевиков. В ходе этих боев артиллерийским огнем были сильно повреждены Кремль и древняя колокольня Ивана Великого. Большевики остались хозяевами положения. 13/26 ноября после нашей просьбы разрешить уехать в Царское товарищ Алексеевский привез из Смольного подписанный приказ, позволяющий нам вернуться домой. Мы выехали все вместе на большом автомобиле, в котором имелось одиннадцать мест. Войдя в дом, мы оставили Алексеевского на обед, а за едой я убедила его в непрочности большевистского режима и обратила в монархическую веру. Это был умный и хитрый парень, не желавший раскрывать свои мысли. Думаю, он был в первую очередь приспособленцем, готовым служить любому, кто был при власти.

После обеда великий князь сделал довольно рискованный шаг.

– Мне бы хотелось сделать вам подарок, чтобы отблагодарить за оказанные вами мне услуги, – сказал он. – У меня не было возможности ходить в Петрограде по магазинам. Возьмите это портмоне со всем содержимым.

Внутри лежало четыре тысячи рублей. Алексеевский пришел в такой восторг, что поцеловал великого князя в плечо, как делали старые слуги, и ушел, громко благодаря нас. Я, со своей стороны, подарила ему несколько бутылок водки и ликера, которые во время войны были под запретом, и это доставило ему огромную радость. Должна отдать ему должное: всюду, где мог, он оказывал нам услуги, но всегда в обмен на несколько бутылок водки, напитка, который он особенно любил. Потом однажды он исчез: говорили, что сбежал в Мурманск. И больше мы о нем не слышали.

XVII

10/23 ноября пришла зима. Красивый белый снег укрыл Царское своим саваном. Поскольку у нас было совсем мало мазута для поддержания центрального отопления дома, мы закрыли большие гостиные и перебрались в правое крыло дворца. Галерея, проходившая над котельной, стала нашим любимым уголком. Там мы ели, читали, а Владимир работал.

В конце ноября большевики во главе с председателем царскосельского Совета товарищем Татаринцовым вновь явились с обыском. Они искали запасы муки, которые мы якобы спрятали. Рыскали повсюду, что было прекрасным поводом отметить, где что лежит. Дойдя до моего будуара, один из них, красногвардеец, заметил черепаховый портсигар с золотыми инкрустациями и незаметно сунул его себе в карман. Я увидела это и, остановив всех, сказала:

– Товарищи, вы пришли искать муку, а крадете портсигары. Что это значит?

– Это значит, гражданка, что я бежал с каторги и для меня украсть что-то у буржуйки вроде вас – настоящее удовольствие.

– Удовольствие или нет, – продолжала я, – а если вы не положите вещь на место, я позвоню в Смольный и мы увидим, кто из нас прав.

Он со злостью бросил портсигар на стол; потом, ничего не найдя, все они ушли с тысячей извинений. За исключением этого случая, с момента нашего возвращения из Петрограда 13/26 ноября ничто не нарушало нашего унылого существования. Мой день рождения в декабре прошел даже приятно. Владимир посвятил мне очаровательное стихотворение, которое я, увы, потеряла при своем поспешном бегстве четырнадцать месяцев спустя. Были некоторые неприятности, неизбежные при подобном режиме. Например, у нас забрали за десять тысяч рублей кухонные батареи для нужд местного Совета. Но эти мелочи оставляли нас равнодушными.

Вечером 8/21 декабря нам доложили о приходе товарища Георгенбергера. Он вошел, любезный, губки бантиком, и объявил, что Совет постановил уничтожить наш винный погреб, а он пришел нас предупредить об этом, чтобы мы успели спрятать лучшие бутылки. Этот человек казался искренним; мы ему рассказали, что, насколько нам известно, в погребе хранится шесть тысяч бутылок (на самом деле их там было больше десяти тысяч).

– Значит, так! Пожертвуйте две или две с половиной тысячи с наименее ценными винами, а остальные спрячьте. Я вернусь через три дня выполнить постановление.

Он ушел, а мы, в нашей наивной честности, не подумали, что этот хитрый субъект хотел получить плату за свое покровительство, деньгами или вином, а возможно, тем и другим. Три ночи подряд все мы, за исключением великого князя: я, дети, мисс Уайт, Жаклин и приехавшие из Петрограда мой старший сын, Марианна и ее муж Николай перетаскивали из погреба во все углы дома тысячи бутылок. Пять тысяч мы оставили в подвале, неподалеку от винного погреба, в огромных ящиках. В назначенный день, 12 декабря, в десять часов вечера, Георгенбергер явился с полутора десятками солдат. Полная перемена: высокомерный вид, фуражка сдвинута на затылок, во рту папироса, кулаки уперты в бока.

– Почему этот погреб наполовину пуст? – воскликнул он.

– Он всегда был таким, – ответила я, все еще думая, что он ломает комедию для солдат. – Я вас предупреждала, что в нем две тысячи пятьсот бутылок. Можете их пересчитать…

Солдаты принялись бить бутылки и выливать их содержимое в сад и водосток. Через пять минут сотни жителей Царского сбежались с ведрами, в которые набирали эту жуткую смесь из вина, грязи, снега и осколков стекла! По всему дому распространился резкий запах. Я, скрестив руки, с невозмутимым видом наблюдала за первым уничтожением нашего богатства. Этот погреб оценивался в 10 миллионов франков. Он включал старейшую и ценнейшую часть погреба покойного великого князя Алексея, а собственную коллекцию мой муж начал собирать в 1880 году. Меня утешала мысль, что самое лучшее надежно спрятано. Размышляя об этом, я увидела, что из погреба вышел солдат с огромной кровоточащей раной на лбу. Он порезался стеклом.

– Идите сюда, – сказала я. – Я вас перевяжу.

Я велела принести все необходимое, промыла рану и наложила тугую повязку. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что мы одни в прихожей, куда я его привела, этот революционный солдат быстро нагнулся и поцеловал мне руку. Получилась короткая немая сцена. Через несколько секунд он вновь спустился в погреб и продолжил свою разрушительную работу. Под конец Георгенбергер обратился ко мне.

– У вас есть еще вино, – сказал он мне. – Невозможно, чтобы у вас не было тонких вин.

– Были, – ответила я, – но месяц назад я отправила их в деревню, в Финляндию.

Я лгала, полагая, что подыгрываю ему, и удивляясь тому, каким хорошим артистом он оказался. Наконец около часа ночи мои тираны ушли, грубо разогнав местных жителей, многие из которых валялись на снегу, совершенно пьяные от разлитого вокруг них вина.

Через четыре дня, в одиннадцать часов вечера, мой слуга, которого дети прозвали Борода из-за его любимых