Книга Сестры из Сен-Круа - Дайни Костелоу

уже понимать. Без твоего жалованья нам концы с концами не свести.

— Но папа, — возразила Молли, — ты же и так получаешь половину моего жалованья каждую неделю.

— Ну, а теперь мы все будем получать побольше. Скажи сегодня сквайру, как вернешься, и к концу месяца чтоб дома была.

— Матушка! — обратилась Молли к матери. — Матушка, я не хочу работать на заводе. Я не хочу жить дома. Мне хорошо в поместье, мне нравится работать горничной.

— Ты слышала, что я сказал, Молли, — неумолимо проговорил Эдвин Дэй. — Пора и тебе хоть что-то сделать для фронта, дочка, — все лучше, чем прислуживать захудалым дворянчикам, пока они сидят дома без дела.

— Мистер Фредди сейчас на передовой… — начала было Молли, но Эдвин перебил ее:

— Дело решенное. Вернешься домой и пойдешь работать на завод. Скажи сквайру.

Он сунул трубку в карман и, выпив чай одним глотком, поднялся и направился к двери. Когда он проходил мимо Молли, она инстинктивно отпрянула, но он не сделал попытки дотронуться до нее — только взял свою кепку со стула у двери и, надвинув ее на голову, вышел во двор. Вскоре оттуда донесся его голос: он подзывал собак.

— С собаками-то он по-хорошему разговаривает, не то что с тобой или со мной, — пробормотала Молли, беря в руки чашку. — Матушка, я не хочу уходить от сквайра и мисс Сары. Мне нравится работать в поместье.

Мать слегка пожала плечами и сказала:

— Ты уж делай, как отец велит, Молли. Ему лучше знать.

— Матушка, — Молли подняла на мать умоляющие глаза, — ты же знаешь, почему я не хочу возвращаться домой.

Лицо матери внезапно окаменело.

— Ну-ка, Молли, прекрати чепуху молоть! Я не позволю тебе так говорить об отце, и если ты еще хоть раз намекнешь на такие гадости и непристойности, сама тебя палкой отхожу. — В волнении она стукнула чашкой по столу, расплескав чай. — Возьмешь расчет, как отец тебе велел, и делу конец. А теперь бери-ка ведро и пошли за ежевикой. — Она отвернулась от дочери, достала из шкафа корзину и направилась к двери, бросив через плечо: — Пошли-пошли, ну-ка, будь умницей. Нынче ежевика хорошо уродилась, вдвоем мы с тобой мигом целую гору наберем.

Молли с покорным вздохом отставила свою чашку и, взяв ведро, на которое указала мать, вышла следом за ней во двор. Отца нигде не было видно, однако день для Молли уже померк. Горизонт ее будущего казался серым и зловещим, а тут как раз и солнце скрылось за густыми тучами, стремительно набежавшими под крепнущим западным ветром, и вокруг стало пасмурно и холодно. То, что в любой другой сентябрьский день было бы приятным занятием, теперь казалось скучной повинностью. Мысль о возвращении на ферму наполняла сердце Молли неотступным ужасом.

С тех пор, как ей исполнилось девять лет, ей то и дело приходилось отбиваться от навязчивого внимания отца, и по мере того, как месяцы складывались в годы, ее детская любовь к нему сменялась страхом. Вначале он не был с ней суров, но его объятия стали какими-то неуловимо другими, и чем дальше, тем сильнее Молли их боялась. Она начала отдаляться от него, старалась ускользнуть из его рук, когда они оставались дома одни. Мать часто уходила к бабушке Кук, помогать ей. Бабушка была маминой мамой, уже очень старенькой, и так как она жила одна в своем доме, отказываясь переезжать, маме каждый вечер после чая нужно было заходить к ней, чтобы помочь в приготовлениях ко сну. Вот тогда-то папа и усаживал Молли к себе на колени и начинал гладить по голове. Однажды он попросил, чтобы она погладила его тоже. Она смущенно засмеялась и возразила: таких больших не гладят, что за глупости.

— Но ты же гладишь Паскинса, — заметил отец, наклоняясь к коту и хватая его за шиворот. Он плюхнул Паскинса Молли на колени, Молли почти механически начала его поглаживать, и кот тут же раскатисто замурлыкал.

— Видишь? Видишь, как ему нравится, когда ты гладишь ему животик?

Молли нервно хихикнула и сказала:

— Но не могу же я тебе гладить животик, пап!

Она столкнула кота на пол, вырвалась из рук отца и сползла с его колен. В тот раз он выпустил ее, но его странные ласки не прекратились. Когда Молли исполнилось двенадцать, он стал приходить к ней в комнату перед сном, когда матери не было дома. Там он затевал целую игру: желал ей спокойной ночи, укладывал в постель, но при этом трогал ее так, как Молли не нравилось, слишком интимно трогал — то по попе похлопает, то руку под рубашку засунуть норовит. Говорил, что она растет настоящей красоткой, брал в свои огромные ладони наливающуюся грудь, вздымавшуюся под шерстяной сорочкой, и водил по ней большим пальцем.

— Ишь какие сисечки ладные у тебя, Молл, — бормотал он.

Она отталкивала его и говорила:

— Да ну тебя, пап! Уйди!

Но от него было не так-то легко отделаться. Он говорил:

— Всем отцам приятно видеть, как из их дочурок вырастают красотки, обычное дело, — но голос у него был хриплый и звучал как-то странно. Иногда он склонялся над ней, поднимал ее с кровати, будто куклу какую, усаживал на колени и начинал подбрасывать так, что ее маленькая круглая попка колотилась о его ногу.

— Пап, мне больно! — кричала Молли, но он смеялся и подбрасывал ее снова и снова, и она чувствовала на лице его горячее прерывистое дыхание. Иногда он ложился рядом с ней в кровать, стискивал ее в медвежьих объятиях, терся об нее и говорил:

— Гляди, я прямо как Паскинс!

Молли нерешительно отталкивала его, говорила:

— Пап! Ну хватит! Мне жарко. Уходи!

Тогда он со смехом скатывался с кровати.

— Ну хоть поцелуй папу на ночь, — говорил он, брал ее лицо в обе ладони и целовал в губы. — Только маме не говори, что ты так поздно не спишь, а то нам обоим не поздоровится. Наш маленький секрет, а, лапушка?

Когда он выходил из комнаты, Молли чувствовала, что ее всю трясет. Она не могла избавиться от ощущения его рук на теле, его губ на своих губах. Когда она была маленькой, он тоже всегда целовал ее на ночь, но таких объятий и поцелуев раньше не было, и она почему-то чувствовала, что ей это не нравится. Матери она ничего не рассказывала, потому что рассказывать-то было, в сущности, нечего. Она сама не понимала, что происходит, знала только, что если для папы это игра, то играть ей больше не хочется.

Однажды вечером,