Книга Записки еврея - Григорий Исаакович Богров

совершенно незнакомые съ горькой участью евреевъ не очень стараго времени, при чтеніи предыдущей главы, могутъ обвинить меня въ расточеніи слишкомъ большаго количества яркихъ красокъ для такого ничтожнаго, обыденнаго случая, какъ рекрутчина.

— Эка важность, воскликнутъ они: — одного субъекта берутъ въ рекруты, и сколько шуму и воплей! У насъ сплошь да рядомъ рекрутируются десятки тысячъ людей, и дѣло обходится безъ всякихъ драмъ. Вольно же евреямъ уклоняться отъ государственной повинности!

Рекрутская повинность, во всякое время, создавала и создаетъ много семейныхъ дразгь: тамъ мать разстается съ своимъ любимымъ дѣтищемъ; тамъ женихъ оставляетъ невѣсту; тамъ молодой отецъ семейства надрывается отъ рыданій, оставляя семью на произволъ судьбы. Но многія изъ этихъ, и имъ подобныхъ драмъ, теряютъ свою поражающую силу отъ вмѣшательства здраваго разсудка и мерцающихъ въ перспективѣ возможныхъ надеждъ.

Но такихъ рекрутъ, какъ десятилѣтній Ерухимъ, нельзя ни урезонить, ни утѣшить. Онъ не понялъ и не повѣрилъ бы никакимъ утѣшеніямъ, никакимъ надеждамъ. Его похожденія, о которыхъ я разскажу въ продолженіи моихъ записокъ, наглядно докажутъ моимъ читателямъ, что еслибы Ерухимъ повѣрилъ какимъ-нибудь надеждамъ, то былъ бы совершенно неправъ. Евреи-солдаты, въ прежнія времена, не допускались къ фронтовой службѣ: они тянули лямку въ деньщикахъ, барабанщикахъ и музыкантахъ. Тутъ далеко не уйдешь, яснымъ соколомъ не взглянешь и генераломъ не возвеличишься. Мой Ерухимъ не двадцатипятилѣтній Иванушка, дышущій силой и здоровьемъ, привычный къ физическому труду, и даже къ кулачному бою и молодецкой выпивкѣ. Это — болѣзненный, хилый ребенокъ, забитый еврейскими учителями, запуганный съ дѣтства, съ зачатками пожизненнаго геморроя и золотухи. Для него русскій языкъ — китайская грамота; онъ дрожитъ предъ каждымъ уличнымъ мальчишкой, а солдата боится пуще его страшнаго ружья. Непосредственно изъ объятій чадолюбивой, еврейской матери, онъ переходитъ въ ежовыя лапы солдата-дядьки; отъ учительской скамьи, на которой онъ выросъ скорчившись въ три погибели, онъ переходитъ къ военной вытяжкѣ и выправкѣ прежнихъ временъ; послѣ дѣтской розги меламеда и пощочинъ чахоточной его руки, онъ, безъ всякихъ постепенныхъ переходовъ, подвергается сразу солдатскимъ фухтелямъ, палкамъ и кулачному мордобитію. Хороша перспектива! Что касается до того, чтобы чего-нибудь дослужиться, то объ этомъ еврей и помыслить не смѣлъ: онъ могъ служить и вѣрой, и правдой, могъ быть и трезвымъ, и способнымъ, и честнымъ, и расторопнымъ, и все-таки, въ деньщицкой сѣрой шинели, пробарабанить или протрубить свои двадцать-пять лѣтъ службы, съ прибавкой еще нѣсколькихъ лѣтъ не въ зачетъ, а затѣмъ возвратиться въ свое, или чужое еврейское общество, избитымъ, нищимъ, калѣкой, отупѣвшимъ, огрубѣвшимъ, безъ крова и пристанища, безъ дневнаго пропитанія. Хороша карьера!

Но почему евреи отдавали въ солдаты такихъ малолѣтокъ? На этотъ вопросъ я могу отвѣтить съ большимъ знаніемъ, чѣмъ на вопросъ: для чего такихъ дѣтей принимали?

Какъ камень, брошенный въ воду, вызываетъ не одно мѣстное волненіе поверхности воды, а безчисленное множество круговъ, на довольно дальнемъ разстояніи, такъ и всякое неразумное соціальное правило или привычка, вкравшаяся въ складъ какого-нибудь общества, отзываются непоправимымъ вредомъ тамъ, гдѣ его вовсе не ожидаютъ. Неразумное правило еврейскаго общества женить сыновей въ дѣтскомъ почти возрастѣ размножало нищихъ и паразитовъ, и ставило общество въ печальную необходимость отбывать рекрутскую повинность преимущественно малолѣтками. Только они одни не успѣли еще сдѣлаться отцами семействъ; всѣ прочіе, которыхъ можно назвать рабочей силой, были уже обременены женами и дѣтьми. Отдай подобнаго члена въ военную службу, и вся семья, скудно питавшаяся парою рукъ или мозговою работою одного человѣка, должна повиснуть на шеѣ сердобольнаго еврейскаго общества. Вотъ почему, большею частью, накоплялись цѣлыя роты еврейскихъ дѣтей-мальчиковъ, влачившихъ за собою свои непомѣрно-длинныя казенныя шинели, и утопавшихъ въ своихъ глубокихъ, солдатскихъ, сѣрыхъ фуражкахъ; вотъ почему, эти несчастныя дѣти приводились къ пріему, какъ очистительныя жертвы. Всякая мать отданнаго въ рекруты сына молила Бога послать ему скорую смерть, и избавить его отъ долгихъ страданій. Вотъ почему раби Исаакъ утѣшалъ свою несчастную Перлъ тѣмъ, что сынъ ихъ «умеръ для семьи, умеръ для своей націи и умеръ — для самаго себя». Это значило: нечего о немъ и думать, незачѣмъ и плакать.

Но для чего же принимались подобные рекруты? Вѣроятно, въ томъ мнѣніи, что ранняя солдатская школа жизни воспитаетъ изъ нихъ лучшихъ солдатъ. Но стоило ли трудиться изъ-за того, чтобы воспитать какого-нибудь деньщика или барабанщика? А саолько ихъ запруживало военные госпитали, сколько умирало!

Возвращаюсь къ своему разсказу.

Моя болѣзнь была чрезвычайно опасна и продолжительна; я стоялъ на краю могилы, но судьбѣ не угодно было покончить со мною разомъ: она оставила меня въ живыхъ для дальнѣйшихъ разсчетовъ. Протекли съ тѣхъ поръ десятки лѣтъ, но ощущенія, вынесенныя мною тогда, и до настоящей минуты не изгладились изъ моей памяти. Предо много носились какіе-то образы, то страшные, то ласкательно-пріятные, то безобразно-смѣшные. — Лица, игравшія какія-нибудь роли въ событіяхъ моего дѣтства, постоянно метаморфозировались и мѣнялись: Леа вдругъ преобразовалась въ полицейскаго чиновника, мой учитель — въ безжалостнаго ловца, безчеловѣчно душащаго бѣдную Олю, одѣтую въ кафтанъ Ерухима; мизерный еврей-доносчикъ наигрывалъ на скрипкѣ какіе-то дикіе мотивы, а Перлъ съ мужемъ кружились и прыгали не въ тактъ; Марья Антоновна дралась съ полицейскимъ чиновникомъ, а Ерухимъ, съ жемчужной повязкой матери на головѣ, чему-то хохоталъ. Потомъ, вдругъ, наступала какая-то черная, густая тьма; мой мозгъ работалъ и копошился какъ будто гдѣ-то въ подземельи, до тѣхъ поръ, пока что-то тяжелое не рухнуло и не прядушило меня. Я терялъ всякое сознаніе; мои чувства засыпали или замирали…

Однажды, я ощутилъ трепетную, прохладную руку на моемъ лбу. Я почувствовалъ какое-то крайнее утомленіе во всемъ моемъ существѣ. Тѣло мое покоилось въ чемъ-то мокро-тепловатомъ; вѣки отяжелѣли какъ свинецъ, такъ, что при всемъ моемъ усиліи, я ихъ приподнять не могъ.

— Жизнь моя, сердце мое, мой бѣдненькій Сруликъ! спишь ли ты? послышалось мнѣ.

«Кто это?» подумалъ я: «вѣроятно опять что-нибудь страшное, противное».

Вопросъ, сопровождаемый еще болѣе нѣжными эпитетами, повторился.

— Оставь, не безпокой его, пусть себѣ спитъ! послышался мнѣ суровый голосъ отца.

— Я хочу только убѣдиться, узнаетъ ли онъ меня. Докторъ увѣрялъ же, что опасность миновалась, и что кризисъ кончился благополучно.

Я ясно разслышалъ голосъ моей матери. Мнѣ хотѣлось заплакать отъ наплыва какого-то чувства, но нервная система, казалось, полѣнилась сдѣлать нужное для этого усиліе. Я собралъ всѣ свои силы, и полуоткрылъ глаза. Я ясно увидѣлъ лицо моей матери, орошенное слезами, и встрѣтилъ ея ласкающій взоръ. Я сдѣлалъ еще одно усиліе, и вяло улыбнулся. Мать прильнула къ моему лбу. Я, вѣроятно, опять погрузился въ сонъ.

Мое выздоровленіе шло чрезвычайно медленно. Оказалось впослѣдствіи, что во время моей болѣзни, Леа,