Книга Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

Федосеев. Оружие свое — ручной пулемет — Федосеев бережно прикрыл от дождя полой плащ-накидки.

— Мы вам помешали? — спросил я Федосеева. — Вы тут, кажется, о чем-то беседовали.

— Да, обсуждали один вопрос.

— Какой, если не секрет?

— Да нет, дело не секретное. Я тут одному другу... Вот это, извините, секрет... Так я ему мозги маленько по-дружески вправлял. Ему все, видите ли, кажется, что мы тут шутки шутим или, еще того хуже, по-ребячьи в войну играем. А я ему говорю — нет, друг, мы дело делаем, большое, государственное, Родину охраняем. Народ нам все для этого дает: и одежду, и пищу, и технику. Самую лучшую в мире технику. А ведь это немалого труда стоит, и денег немалых. Вот я и говорю этому другу: ты подумай, дорогой, во сколько ты каждодневно обходишься трудящимся. Так что прохлаждаться не смей, чтобы и мысли об этом у тебя не было в голове.

— Вы, должно быть, агитатор? — спросил я Федосеева.

— Никак нет.

— Комсомолец?

— Он у нас беспартийный большевик. Вполне сознательный, — наперебой заговорили разведчики. — Вы напишите о нем в газету. Он достойный.

Эта мысль мне и самому пришла на ум. Правда, здесь о каждом можно написать — и стихами и прозой. Но Федосеев мне чем-то особенно понравился. И даже то понравилось мне, как он возразил товарищам:

— Придумали! Почему это про меня надо писать? Я еще ничего такого не сделал, а есть солдаты, которые...

Но ему не дали договорить:

— Конечно, и другие достойные есть. У нас разведчики все хорошие, но ты, Федосеев, зря скромничаешь.

Словом, его, так сказать, всем коллективом выдвинули на газетную страницу. Я достал карандаш и тетрадь».

— А дальше? — спросил Сергей, потому что Макаров неожиданно умолк и закрыл тетрадь.

— А это понравилось?

— Понравилось, — сказал Сергей. — Природу вы сравнительно хорошо описали.

— Что значит — сравнительно?

— Сравнительно с другими. Тургенев, например, лучше бы описал.

— Так то Тургенев, — возразил Макаров. — Язвишь, Бражников.

— Что вы, и в мыслях у меня этого нет.

— Допустим. Значит, не понравилось?

— Ох, какие вы все, писатели, недоверчивые — развел руками Сергей. — Я вам правду сказал: понравилось. Но только меня люди больше интересуют. Например, этот Федосеев.

— О нем у меня тут целых десять страниц записано. Вся биография. Кстати, она чем-то на твою похожа. Федосеев, как и ты, шахтер.

— Откуда вы мою биографию знаете? — удивился Сергей.

— Знаю, — улыбнулся Макаров и похлопал ладонью по тетради. — Ты тут у меня во всех деталях расписан.

— Значит, в книгу вашу попаду?

— Пожалуй, попадешь, — ответил Макаров.

— Интересно. Никогда не думал стать героем книги.

— Ну, до героя тебе еще далеко.

— И этой тетради до книги не очень близко.

— Да, не близко, — согласился Макаров.

— Любопытно все-таки, как вы меня описываете, отрицательно или положительно, — поинтересовался Сергей.

Макаров, понимая, конечно, что с какого-то момента разговор принял шутливый характер, спросил:

— А ты как хочешь?

— Ясно, что положительным хочу быть. Красивым.

— Как прикажете, — склонил голову Макаров.

Оба рассмеялись.

— Ну, пошли, Бражников, — сказал Макаров. — А то шагать нам еще немало. Ваши, должно быть, вон на той высотке. На взгляд кажется близко, но в горах легко ошибиться.

3

Так оно и вышло. До высотки оказалось довольно далеко. Но что еще хуже — на ней никого не было.

— Ничего, найдем, — успокоил Макаров самого себя и Сергея. — Подразделение все же не иголка, а гора не стог сена.

Это было неплохо сказано, но, к сожалению, ничуть не помогло. А тут, как это обычно бывает осенью, как-то сразу наступил вечер. К тому же снова пошел дождь — назойливый, холодный. И как назло, ни одного мало-мальски приметного ориентира. Наоборот: все высотки здесь так похожи одна на другую, словно их одна мать родила. Все кусты здесь — близнецы, а здешние дороги, едва намеченные, едва промятые колесами, неожиданно приводят куда угодно, но только не туда, куда вам нужно.

— Похоже, что мы словно на привязи ходим вокруг одной и той же высотки, — сказал Сергей.

— Похоже, — согласился Макаров и невесело пошутил: — Придется нам обратиться в адресный стол.

Но несуществующий тут, в горах, адресный стол им все же не понадобился. Они и без этого нашли подразделение. И помог им в этом... смех. Да, смех!

Представьте себе первозданную тишину, и вдруг грянул из сотни могучих глоток хохот, да такой, будто взорвалась бомба. Наверное, дрогнули от этого громоподобного хохота непоколебимые доселе скалы. Наверное. Хотя никто этого не видел. Но в одном можно не сомневаться: никогда еще со дня сотворения мира не звучал в этой горной каменистой пустыне такой смех. В нем чувствовалось и душевное здоровье, и молодецкий задор, и неиссякаемая сила, даже избыток силы, плещущей через край. Макаров хорошо знал солдатскую жизнь — он ведь не свалился в нее с заоблачных высот поэзии, а сам испытал все, что положено испытать воину. И все же, наверное, потому, что он был поэтом, он никогда не переставал удивляться и восхищаться своими товарищами-солдатами. «Какие люди! — подумал он сейчас, чувствуя, как к горлу подкатывает какой-то горячий комок. — Даже не верится: столько не спали ребята, шли по вязкому месиву размокших дорог, упорно карабкались на неприступные скалы, по скользким тропам взбирались на горные вершины, переправлялись через бурные потоки, через каньоны и пропасти, устали, промокли, озябли, а вот — смеются, все им нипочем. Чудесный смех! Если люди так смеются, значит, они хорошие, надежные люди, значит, у них хорошо на душе и впереди у них светлая, благородная цель».

— Честное слово, богатырский смех! — восхищенно воскликнул журналист.

— Наши, — обрадовался Сергей. — Это определенно Катанчик что-то сказанул.

4

Они прошли еще метров сто, продрались сквозь колючий кустарник, увидели рубиновые огоньки папирос, на них дохнуло аппетитным дымком полевой кухни.