Книга Филе пятнистого оленя - Ольга Ланская

что у меня в детстве был аквариум и я смотрела в него и недоумевала, почему рыбы такие неторопливые. А сейчас думала, что им, отрезанным от действительности толстым слоем стекла, было очень уютно в отдалении от моего мира, в мире собственном — крохотном, но не менее значительном и не таком суетливом и шумном.

Пожалуй, только Юлино соседство немного омрачало философское мое настроение. Но совсем немного, потому что говорила она, а я могла не отвечать, в этом не было необходимости, и она этого не ждала.

— Так что и этого я отшила. Я ему сразу сказала — я дома сидеть не буду, работа для меня все! Что я, должна носки твои стирать?! Он умолял, на коленях ползал…

— А ты?

— А что я? Открыла дверь и говорю — вот тебе бог, а вот порог! Мама мне говорит — ты, Юль, всех кавалеров так распугаешь. А я ей — да что ты, еще больше ценить будут! Да и разве всех распугаешь, они ж как мухи на мед…

Я смотрела на ее коричневую кожаную куртку производства Турции, висящую на рогатой вешалке у входа, на руки, унизанные со школьных еще времен вычурными бабушкиными перстнями, на съеденную почти розовую помаду на губах и думала, что люди все-таки не меняются. И, отрешившись и позволив ей по-рыбьи раскрывать рот, не слыша ее бреда, опять погрузилась в воспоминания.

Какая же она была несуразная всегда! Вечно во всех влюблялась безответно, мучилась, письма писала — а потом ездила к дому очередного возлюбленного и выковыривала их из ящика. О сексе говорила на протяжении трех последних лет больше, чем все в классе, вместе взятые, а перед последним звонком выяснилось, что она девственница. Сама себе покупала цветы, воруя у мамы из карманов деньги, а говорила, что от поклонников, сама себе подбрасывала любовные записки и читала их в уголке загадочно, ожидая, что кто-нибудь подойдет и спросит.

Я вдруг представила, как уныло бредет она по заснеженной, рано засыпающей улице, по мрачному своему переулку, оступаясь в мокрой жиже, как обдают ее грязью пролетающие мимо иномарки вроде моей, как пусто и одиноко у нее внутри. Это я так, не из жалости подумала вовсе, а из любви к реальности. Потому у меня все естественно получилось, фотографично. А ее рассказы больше походили на черно-белые картинки в детской раскраске, которые сами по себе невыразительны и скучны, а после цветных карандашей ее вымысла делались более-менее приемлемыми. Правда, только для нее самой.

— Ты, Юль, все там же живешь, в том сером доме?

— Да. Ремонт вот недавно себе устроила…

— А как же мама и отец? Вы же все вместе жили…

Она посерьезнела.

— Умер папа. Два года назад.

— Да что ты… Извини. Сердце?

— Да. Неожиданно так, не болел, ничего. Они только квартиру получили, двадцать лет ждали, и через месяц… На «скорой» увезли, операция срочная, а все равно… Он тебя, кстати, часто вспоминал, все говорил, что надо в гости пригласить, а я ему — что ты к ней привязался, у человека дела, что его дергать. Да ладно, что мы о грустном. Мама в Марьино теперь, а я вот одна. Так я тебе про ремонт…

Она еще что-то говорила, а я все не могла понять, что за мысль у меня в голове крутится, по-комариному назойливо, все никак ее не могла поймать. Ее голос становился все глуше, звуки расползались, удлинялись — и перед глазами у меня вдруг появился тот самый мрачноватый серый дом, выщербленная лестница, разбитая лампочка в подъезде на четвертом этаже. И черно-белая кнопка звонка, на которую нажимала моя детская худая рука с не покрытыми лаком розовыми ногтями, с надетым на палец тонким серебряным колечком.

— Здрасьте, Юля дома?

— Нет, ее нет. — Мужчина на пороге смотрел на меня устало и без интереса. А я смотрела на него, на выпуклый живот, обтянутый белым хлопком майки, на пузырящиеся на коленях тренировочные штаны, на стоптанные клетчатые тапки. И думала — почему у Юльки такой старый отец? Ведь когда она родилась, ему уже, наверное, было лет сорок. Мама такая ничего себе, симпатичная, неужели никого получше не нашла?

— Она еще не приехала с дачи?

— Приехала, приехала. Три дня назад. Ушла к какой-то подруге, не то Мясницкой, не то Светлицкой, шут ее знает.

— Хмельницкой!

— Может, и Хмельницкой, не знаю. В общем, поздно будет.

— А… Ладно, я ее дождусь все равно.

— Ну хочешь, заходи тогда. — Он нетерпеливо топтался у порога, видимо, желая поскорее закрыть дверь.

— Нет, спасибо, я лучше во дворе.

Он пожал плечами и, не попрощавшись, грохнул дверью. Я постояла какое-то время перед ней, а потом пошла вниз по лестнице, размышляя, почему он такой мрачный и неприветливый. Сидит наверняка перед телевизором, смотрит футбол, пиво из горлышка пьет, а все недоволен. Хотя я ведь его отвлекла. Но одно дело, если старая карга соседка заходит, а другое — молодая хорошенькая девушка. У него, правда, своя дочка такая же. Ну не такая, конечно, красавица, но тоже молодая…

Я только что с дачи приехала, все лето там провела. Столько поклонников у меня было, и ровесники липли, и постарше, которые уже из армии вернулись. А я то с одним, то с другим, все мои дачные подруги завидовали. Я, правда, боялась все время, что могу забеременеть, поэтому не раз покупала презервативы в аптеке на станции, на меня там тетка подозрительно смотрела и спросила как-то, сколько мне лет, а я ей соврала, что шестнадцать. Прямо как на фронт просила взять. А вечером с гулянья приходила и поливалась кое-как из чайника, стоя за деревянной кособокой кухней.

Больше всего на свете я боялась, что родители все узнают. Слава Богу, обошлось. Короче, повеселилась классно, будет что Могилевской рассказать. Она небось все девственность бережет. Я от своей уже год как избавилась, о чем не жалею. И научилась кое-чему за это время, и массу удовольствия могу доставить. Только далеко не каждому это узнать дано, не всем везет…

Почему же все-таки он так равнодушно на меня смотрел? Как будто я — пустое место. И хотел, чтобы я побыстрее ушла, чтобы опять в телевизор впялиться. Футбол интереснее, чем девочки молоденькие. Ему уже столько лет, у него там и не стоит ничего давно, наверное. Бедняга! А жене его каково? Она такая хорошенькая, только плоскогрудая очень. Завела бы себе любовника, что со стариканом-то мучиться? И все-таки мне странно, я и взрослым