Книга Подлеморье. Книга 1 - Михаил Ильич Жигжитов

и привыкли люди видеть Улю с Монкой на одном возу или в одной лодке. Родители в шутку с самого детства звали их женихом и невестой. Деревенские ребятишки подхватили шутку, как обычно это бывает повсюду…

Ульке было лет восемь, когда она принесла от бабки Кати котенка и дала ему кличку Кум. Котенок подрос и стал грозой мышей. Мать не могла нахвалиться Кумом. Даже отец, который недолюбливал кошек, и то Кума терпел.

Однажды Монке удалось поймать кота. Сунул его Монка в бочку со смолой, захлопнул крышкой. А потом закинул Ульке во двор. Кум издох.

Уля долго плакала. От ребятишек узнала, чьих рук это дело, и возненавидела Монку.

Шли годы: «жених» стал пристальней присматриваться к чернявой Ульке. Но Уля не обращала внимания на Монку. Ее сердце к тому времени замирало в истоме при встречах с Кешкой Мельниковым. Часто Кешка являлся к ней во сне — высокий, с копной золотистых волос. Неловкий, добродушный.

Однажды при ней он отдал прохожему нищему свою фуражку. Тот посмотрел и вернул Кешке: «Мамка-то, поди, отбуцкает… Ты лучше принеси-ка кусок хлеба».

И Улькин отец частенько хвалил Кешку: «Щедрый парнишка, не в Ефрема».

Слушая отцовскую похвалу, Улька краснела и лезла под стол, чтоб скрыть свое волнение.

Ульке шел тогда пятнадцатый. У нее появились уже маленькие упругие груди… Потихоньку, чтоб никто не слышал, сама замирая от своих слов, часто пела:

Тебе, мать, не поймать

Серого утенка.

Тебе, мать, не узнать

Моего миленка!

…Уля еще издали заметила подъезжавшего к Елене своего Кешу, и у нее из груди вырвался глухой стон.

«Как же, как я ему скажу?.. А сказать надо не малое — ищи себе другую! Зачем обманывать? Скоро сам увидит!»

— Заждалась, Уля?

Ульяна печально улыбнулась, мотнула головой.

— Ты что это, Уля? На тебе лица нет… Заболела?

Мельников крепко поцеловал ее, укрыл полой тулупа.

Она молчала.

Большой голец Святого Носа уже перестал розоветь. Прямо на глазах он окутался пухлым, пепельного цвета покрывалом и начал постепенно темнеть. С гольцов, вниз по Онгоконской речке подул резкий хиуз.

Уля поежилась.

— Еще не согрелась? И впрямь состарилась наша Елена. Середина апреля, а морозит, будто в марте. Поедем к Маршалову, а? Печку раскалим.

Уля кивнула, высвободилась из-под тулупа, медленно пошла к Орлику.

— Ты что как больная… — Кешка осторожно приподнял ее, прижал к груди, понес к кошевке.

Ульяна сжалась в комок.

— О господи! — вырвалось со стоном.

А Кешка, пьяный от счастья, ничего не слышит и не видит. Он все жарче прижимает к себе Улю.

— Ты сама не знаешь, какая ты… чистая… ничем не таишься от меня. Скоро поженимся. Вот поклонюсь матери — она поймет…

Уля заплакала.

— Обидел я? — испугался Кешка.

Ульяна захлебывается плачем.

На Елене тихо. Кешка неловко топчется перед Улей, не зная, что и делать.

— Не-е, всех жалко… и тебя… и себя…

Кешка облегченно рассмеялся:

— Это на тебя похоже!

…Храпит на своем топчане хозяин. Как свалился в верхней одежде, так и спит.

И Кеша спит. Ульяна сидит над ним, как над дитем, и осторожно расчесывает его мягкие волосы. «Зачем такому со мной позориться? Все будут просмеивать его «Улька баягона[34] заугольного принесла»… Обливаясь слезами, склонилась над ним и в неверном свете луны все пыталась рассмотреть его лицо — оно безмятежно белело. Уля утерла слезы, в последний раз легко коснулась губами его горячей щеки и решительно поднялась с постели.

На щелявом косом столе лежала Кешина книга, с обложки которой собирался спрыгнуть бешено вздыбившийся конь. А рядом ученическая тетрадь с огрызком карандаша. Ульяна вырвала лист и написала несколько несвязных фраз:

Кеша милый мой.

Монка гад сильничал,

У миня рибенок.

Нашей любви пришел конец

                                           Уля.

Девушка крадучись вышла на крыльцо. Ее обдало холодным спиртным хвойным воздухом.

На востоке гольцы Баргузинского хребта окрашивались бледно-розовым цветом. Покрытые хвойными лесами подлеморские горы поднимались густо-синими пиками в небо. А отступая вдаль, они казались темно-пепельными.

Ульяна сбежала на лед залива и, часто оглядываясь назад, помчалась к Онгокону. Отойдя с версту, остановилась. На душе боль, страх, отчаяние. Потопталась Уля на одном месте и бегом пустилась дальше.

Недалеко от берега вчера только неводная артель купца Лозовского тянула тонь.

Ульяна присмотрелась.

— Здесь, — прошептала она и свернула с дороги.

Подошла. Запахло водорослью и рыбой. Перед ней страшной черной пастью разверзлась громадная, сажен в десять длиной, приборная иордань. Совсем недавно, вечером, вытащили из нее невод с рыбой. Иордань едва-едва затянулась ледком.

Кругом бело, снег нетронутый, а тут сквозь тонкий ледок чернеет глубь, откуда возврата не будет! Ульяна боязливо, ступая на носках, подошла к самой кромке. Сердце ее громко билось. В тишине казалось, что оно гремит в ушах. Ульяна не могла понять, что с ней. Только сейчас ласкала любимого, а в животе притаилось ненавистное существо от ничтожества — с собачьими ушами, с мутножелтыми глазенками. Нет, жить нельзя! Всегда будет рядом с ней болтаться ненужный ей, чужой ребенок… И она, и этот ребенок не нужны будут Кешеньке, а без него жизни нет…

Ульяна решительно подняла обломок ратовища, едва удержалась на ногах — ее словно качало. С силой ударила по льду. Звон разбиваемого льда разнесся далеко по морю. Теперь Ульяна не слышала грома сердца — звенел лед.

Вот льдины плывут уже в разные стороны, вот открылась уже сама вода — черная, беспощадная.

Почему-то страха не было. Пришло безразличие. Еще раз ударила, давая простор воде, еще…

Стало жарко. Ульяна сбросила шаль, поправила волосы, сняла валенки — ноги обжег лед.

— Прости, мама. Прости, Кешенька.

Ульяна закрыла ладонями лицо. Горький стон вырвался у нее.

Вдруг резко шевельнулся в ней ребенок. Ульяна отшатнулась от воды, удивленно замерла. Ребенок еще раз толкнулся в ней. Теперь Ульяна прижала ладони к животу — в ней билась живая жизнь, протестовала. Ульяна боялась пошевелиться. Изумление перед самой собой, перед своим могуществом — она может родить человека! — охватило ее.

— О господи, царица небесная! Что же я задумала? Мой ведь. Кровинушка моя собственная.

Теперь уже спокойно взглянула Ульяна в черный зев иордани. И новая неожиданная мысль пронзила ее:

— Люди-то на Кешеньку подумают! Что из-за него я стыд приняла, из-за него утопилась. — Она почувствовала, как онемели от холода ступни.

Торопливо натянула валенки, укуталась в шаль, концы шали прижала обеими ладонями к животу и, осторожно, аккуратно ставя