Книга Поднебесный Экспресс - Кирилл Кобрин

Но закончится промежуточное прошлое, а не всё целиком. Вряд ли у наших потомков – которые, напомню, никогда не родятся и никогда не умрут, – поднимется рука выкинуть на космическую свалку бумажные архивы, музейные экспонаты и бумажные же библиотеки. Для них это будет cool, нечто вроде винила для нынешних хипстеров. Особый шик: вернуться из развлекательного путешествия на Сатурн (рекламные слоганы: «Обручальные кольца Сатурна!», «Колечко-колечко, Сатурн на крылечке!») и направиться в тщательно реконструированный архив райцентра Урень образца 1975 года. Посидеть в тишине, поперебирать свидетельства о рождении и смерти незнатных уренчан, подумать о тех далеких мирных золотых временах, когда жизнь людей была проще, солнечней, справедливей, ближе к земле и природе. А может, это будет такая специальная терапия, на нее примутся выписывать врачебные направления, вроде как на прививки, массаж или акупунктуру. В любом случае бумажки имеют больший шанс сохраниться.

Из чего можно сделать такой вывод: в относительно недалеком будущем будет только весьма отдаленное прошлое, и никакого больше. Остальное – так называемое настоящее. Все происходит здесь и сейчас, растворяясь в ничто буквально у нас за плечами. Это значит, что истории не будет – будет миф, расположенный в незапамятных временах. Разница между Рейганом и Ришелье, Андреем Тарковским и Андреем Курбским сотрется – все они были когда-то, страшно давно, в каком-то другом, гораздо лучшем мире. Примерно, как для нас – неспециалистов – сегодня сливаются Гильгамеш и Ганнибал; что-то древнее, полуголое, бородатое и всегда потрясает копьем. А если не будет истории и нужды ее писать, то к чему тратить силы и средства на хранение тех исторических документов, что нельзя пощупать, подзаряжаясь позитивной энергией? К чертям их собачьим, к чертям.

Значит, от него ничего не останется, от нашего условного жителя Земли, родившегося примерно в 2027-м и умершего примерно в 2127-м. А если не останется от него – значит, как бы его и не было. Значит, не было его друзей, врагов, партнеров, детей, внуков, неизвестных ему современников и потомков – никого. И в конце концов если не будет никого – значит, и ничего не будет. Получается, что движение из прошлого в будущее есть движение из чего-то, что было, в ничего. Мило.

А я сижу в поезде, который мчится из будущего в прошлое, из Китая в Европу. Что значит это – для меня, для совагонников, для покинувшей Поднебесный Экспресс бедной Чжэн? Покидаем ли мы ничто и направляемся во что-то, по крайней мере во что-то, что было? Или мы перемещаемся из вечного настоящего в навсегда зафиксированное прошлое? Моего слабого ума, к тому же еще не оправившегося от зрелища серого лица Чжэн, ее рук, будто вытягивающих шею из ключиц, мол, расти, расти, не хватает на дальнейшие рассуждения. Здесь хорошо бы остановиться. Остановиться и подумать о себе. К примеру, если бы это умерла не Чжэн, а я, то что бы тогда произошло? Кто и как бы об этом узнал? Да, есть паспорт, по которому куплен билет. Значит, они связались бы с посольством и сообщили. В паспорте на последней странице есть адреса двух контактных персон на всякий случай. Слава богу, по крайней мере здесь все довольно просто. Дальше труп. Мой труп. Куда они его денут? Оставят в морге города Y.? Кто будет забирать его? За чей счет? А если никто не захочет возиться с телом Питера Кириллова, что дальше? Выкинут? Сожгут? А вещи, мои вещи? Растащат? Опять-таки не останется ничего?

Куда ни плюнь, везде одна пустота и ничего. Не то чтобы страшно, но зябко от понимания этого. Все-таки там, в царстве прошлого, в Европе, нас учили: что-то существует только тогда, когда что-то оставляет нечто после себя. Иначе нет смысла вообще трепыхаться, особенно если Бога нет. Ведь при наличии Бога существует верный шанс остаться в виде души и переехать по другому месту обитания, впрочем, навсегда, но это неважно. В любом случае самый важный аккаунт не аннулируют; а если верить во Второе Пришествие, то и кое-какие другие также восстановят. В такой системе даже не то что не страшно, главное – в ней не обидно жить. Но кому-то она не понравилась, и ее решили отменить. Зря, я думаю. Но неважно, отменили и отменили. В любом случае там, в Европе все всё фиксируют, хранят, интерпретируют, оставляют потомкам и принимают от предков. Движуха есть, и есть смысл движухи, хоть такой. И вдруг посреди такого многообразия, богатства вариантов и изобилия закромов памяти – на тебе! нет ничего, пустота. Четырнадцать часов перелета из Лондона в X., и ты оказываешься в том будущем, о котором все, включая тебя, так мечтали. А оно – не в том, что все будет лучше, больше, красивее, эффективнее и безболезненнее, нет, оно о том, что по сути тебя нет, ничего не было, а в будущем и не будет того, что сейчас. Безо всякого следа. И закрадывается мысль: а не является ли то многообразие, изобилие закромов памяти и проч. тоже пустотой, ничем? Подлая мысль. Унылая мысль. Ужасная мысль. Вопрос только в том, насколько она эгоистична? Устремляется ли она за пределы моего «я» или обращена исключительно к самому дорогому для нее, единственному объекту – к себе? Последние несколько фраз я бормотал себе под нос, уже листая своего Монтеня, чтобы найти либо подтверждение, либо опровержение собственных рассуждений. И старый друг, как обычно, не подвел: «Если бы я простирал заботы о своем будущем столь далеко, я счел бы более заманчивым для себя уподобиться тем, кто, продолжая жить и дышать, ублажает себя мыслями о церемониале своих похорон и о пышности погребальных обрядов и находит удовольствие видеть в мраморе свои безжизненные черты». Обратим внимание на начало фразы, на это сомнительное «если бы я простирал свои заботы о будущем…»

3

Посмотрим, что происходит в вагоне-ресторане Поднебесного Экспресса на второй день путешествия. Время обеда. Незримой тенью проскользнем внутрь и оглядимся. В конце концов, нужно же хорошенько разглядеть, где происходит действие. Это в самом деле вагон и в самом деле ресторан. Его оформление выдержано в светло-коричневых тонах с элементами зеленого. Светло-коричневые стены. Сиденья стульев – тоже светло-коричневые, но несколько погуще. Скатерти зеленые в промежутках между завтраком, обедом и ужином; но по этим случаям их сменяют белые крахмальные, жестковатые, углы топорщатся, прямо как сейчас – только что накрыли к обеду. По три стола слева и справа от прохода, каждый стол, как мы знаем, на двоих. В этом смысле сеансы питания создают иллюзию равноправия: парами сидят даже пассажиры первого класса, путешествующие в одиночных купе. Каждый стол стоит у окна; вкушая, можно наслаждаться движущимся пейзажем. Еще по два окна с каждой стороны, в начале и конце вагона-ресторана. Ближайшее справа приходится на пространство между входом и первым столиком, пространство пустое, только к стенке прибита вешалка и корзиночка, где лежат рекламные проспекты и меню. Функционально совершенно бессмысленное место, занятое совершенно бессмысленными вещами. Рекламных проспектов в вагоне-ресторане никто не читает; меню читают, уже усевшись за стол. Идея меню на входе скопирована из устройства обычного городского ресторана: некто останавливается на улице, изучает ассортимент и цены, а потом либо заходит, либо движется дальше. В Поднебесном Экспрессе мимо не пройдешь – вариантов нет, питаться можно только здесь, в вагоне-ресторане. Садись, вот меню, выбирай из того, что там есть. Либо сиди в купе голодным. Столь же бесполезна и вешалка для верхней одежды. Тоже копипейст из типичного заведения общественного питания. Люди заходят с улицы и снимают в вестибюле одежду. Кстати, далеко не везде. Скажем, в местах, из которых меня сейчас мчит Поднебесный Экспресс, никто в ресторанах, кафе и столовых не раздевается. Все сидят, в чем пришли. Наверное, там есть дорогие и очень дорогие, фешенебельные и очень фешенебельные заведения, где по-иному. Но в обычной жизни не так. Если это лето, период от второй половины апреля до конца сентября, то жара и верхнюю одежду не носят. Если зима, от октября до примерно марта, то довольно зябко и сыро, а отопления в помещениях не предусмотрено, внутри иногда холоднее, чем снаружи. Так что снимать куртку смысла не имеет. Наоборот, лучше бы ее застегнуть и потуже замотаться шарфом. Но в любом случае идея ресторана как такового предполагает гардероб или, на худой конец, вешалку. Вот ее здесь на входе и повесили, темно-коричневую, имитирующую оленьи рога. Пластик, конечно. И хорошо, что пластик, значит, хотя бы на одного оленя меньше убили. Но что загадочно, так это ход мыслей дизайнеров Поднебесного Экспресса; неужели они считали, что пассажиры, отправляясь из своего купе в ресторан в соседнем вагоне, будут надевать пальто, плащи или куртки, а потом снимать их, пройдя несколько метров? Или это знак, символ чего-то нам неизвестного? Может быть, намек? Мол, поезд может застрять в снегах на северо-востоке Китая или – скорее всего – в бескрайней ледяной пустыне матушки-России, и придется экономить отопление, потому печки будут греть купе и ресторан, а вот общие пространства вагона, туалет и проход – нет? И тогда мужественные бизнесмены на отдыхе и их спутницы, прекрасные девушки с влажными глазами и жесткими складками у кончиков губ, отправляясь на ужин, накинут на плечи кто норковое манто, а кто длинное пальто из верблюжьей шерсти? Ну а в вагоне-ресторане, натурально, они их скинут на руки услужливо и бесшумно подсуетившихся официантов, которые, в свою очередь, повесят верхнюю одежду на псевдорога? Собственно, это единственный вариант рационального объяснения наличия вешалок в вагоне-ресторане Поднебесного Экспресса – если, конечно, исключить самый неизбежный и распространенный фактор, великое «просто так». С правой же стороны в самом конце вагона-ресторана – еще одно окно, после третьего столика. То пространство также оставлено пустым, но без затей, хотя определенное предназначение ему имеется: там обычно стоит официант, который в данный момент не обслуживает пассажиров. В белой куртке, обшлага рукавов обшиты синими традиционными китайскими узорами, в темных брюках, он то глазеет в это окно, то просто молчит, разглядывая вкушающих, иногда зевает. Судя по всему, во время смены им строго-настрого запрещено смотреть в смартфоны. Левой стороне с окнами повезло меньше. Как и с правой, трем столам соответствуют три окна. Но вот два остальных спрятаны. Первое, сразу на входе, находится внутри туалета; естественно, оно мутное, чтобы никто из любопытствующих снаружи не мог подсмотреть интимных отправлений пассажиров Поднебесного Экспресса; впрочем, на скорости почти двести километров в час сделать это стоящей на полустанке крестьянке с огромной корзиной, набитой кочанами капусты и пучками неведомых европейцу зеленых побегов, или спешащим по своим делам полицейским на странном драндулете – крыша есть, боков нет, драндулет медленно ползет по пригородной дороге, мимо огромных свалок, в которых муравьями копошатся сборщики ценного, полицейские еще не знают, что впереди затор, огромная перевязанная веревками башня картонок, которые также прилежно собирают мусоропросеиватели, упала с вишневого цвета трехколесной машины, и водитель пытается как-то поднять ее, но тщетно, нужна помощь, груз завалил дорогу, но перевозчик картонок тоже еще не знает, что помощь скоро подоспеет в виде полицейского драндулета, понятное дело, сначала его отругают, но после подсобят и водрузят упавшее на кузов, закрепят и поедут дальше, каждый по своим делам, полицейские по своим, добытчик макулатуры по своим – так вот, никто из них ничего не увидит, будь стекло в окне туалета вагона-ресторана Поднебесного экспресса не матовым, а обычным. Но так положено, в подобных местах подобные окна. И последнему окну слева тоже не повезло. Оно закрыто стенкой буфета, оттого даже когда за бортом солнце, в том углу темно: буфет освещен лампами, три большие сверху над стойкой бара, а барные стенки имеют собственную разноцветную подсветку, ряд мелких лампочек, вмонтированных в края полок, – это чтобы этикетки бутылок были равномерно освещены. Из-за всего вышеописанного левая сторона вагона несколько темнее правой, но в то же время она выглядит интереснее, разнообразнее, темные интервалы перемежаются то естественным светом из окон, то электрическим – из буфета, а также от единственной тусклой серо-голубоватой лампы над дверью в туалет. Левая сторона выглядит более драматически, как сказали бы middlebrow журналисты. Повторим же за ними – драматически. Даже вечером, когда в окнах синь и тьма и включаются лампы под потолком, дающие невыносимо скучный свет, от которого во рту ощущение, будто последние пару часов сосал медную дверную ручку, слева интереснее – огоньки и все такое. Только после ужина, после превращения вагона-ресторана в вагон-бар, после того как официанты сменят скатерти, внесут специальные настольные лампы, простенькие, но тут же меняющие световой баланс, колорит помещения, его настроение и ожидание тихого вечера, проведенного за неспешной беседой, перемежаемой глотком-другим алкоголя, воцарится здесь, только тогда правая сторона вагона может поспорить с левой. Она тоже хороша и уютна. Но пока еще день, за окном – рисовые поля в тумане, вагон-ресторан готов к обеду. Пришли пока не все. Отметим же самых дисциплинированных. Судя по всему, как обычно, первым пришел китаец. Он в привычном своем костюме, но рубашка розовая, с расстегнутым воротом. За исключением цвета рубашки, все остальное – как обычно, включая и набор блюд: китайские пельмени на пару, китайское рагу с мясом, чай. Чай, кстати говоря, не зеленый, а черный, или как его называют в этой стране, красный; судя по запаху – а мы ведь проскользнули в вагон-ресторан невидимой тенью и можем позволить себе даже приблизить невидимый нос к чужой дымящейся чашке – это пуэр. Ни с чем невозможно спутать трупноватый аромат матери-сырой-земли. Пока китаец ловко орудует палочками, довольно громко чмокает и не отрывает взгляда от экрана своего смартфона, на котором три отважные девушки сокрушают коррумпированный гоминьдановский режим в отдельно взятом городе, скажем же пару слов об этом пассажире. Кажется, выше не упоминалось, что китайца зовут Чен, что ему 35 лет, хотя на вид больше, что он холост, по какому поводу немало переживает как он сам, так и его родители, и что работает он в том же университете, что и русско-британский пассажир Поднебесного Экспресса, только на отделении ремесла и прикладного дизайна. Вообще Чена несколько обижает, что русско-британский пассажир не признал китайского коллегу; в качестве ответной меры Чен решил не подавать вида и игнорировать невежу. Кое-кого еще в этом вагоне он тоже видал, но издалека. Мама Чена однажды привела его на торжественный банкет для преподавателей своего Колледжа иностранных языков (привела, конечно, на матримониальный улов), и там Чен между блюдом под названием «Муравьи взбираются по побегам бамбука» и блюдом под названием «кунг пао» увидел Чжэн – выпускницу этого колледжа, работавшую, как объявили во время тоста, переводчиком в крупных фирмах и с важными иностранными гостями. Чжэн в ответ предложила тост за руководство Колледжа, который все дружно поддержали; только Чен, растерянно улыбаясь, не поднял рюмочку и шепнул соседу слева, что совсем не пьет. Впрочем, мама Чена об этом громко объявила через мгновенье. Услышав это, Чжэн мельком скользнула прекрасными внимательными глазами по лицу Чена, но тут же равнодушно отвлеклась. Чену она очень понравилась, и он поинтересовался у соседа слева, замужем ли госпожа Чи, но мама Чена его одернула, заметив, что ему надо интересоваться не зрелыми женщинами, а юными девушками на выданье. И еще она попрекнула, мол, не снижай планку, ты завидный жених, доцент университета, искусствовед, из уважаемой семьи, есть машина, под свадьбу справим вам квартиру. Чен вздохнул и опять сосредоточился на псевдомуравьях, облепивших псевдобамбуковые псевдостебли. Чжэн, в отличие от русско-британского коллеги, его узнала и даже поздоровалась при посадке на Поднебесный Экспресс, но после этого никаких знаков внимания, даже мелких, не оказывала. И теперь уже не окажет никогда. Что ж, будем дальше смотреть сериал про трех отважных китайских девушек. Напротив китайца сидит русский. Он, как всегда, красно-бел, но поведение его сильно отличается от сегодняшнего утра и вчерашнего дня. Он испуган. Нет, он не испуган, он обеспокоен. Беспокойство его проявляется в том, что русский не раскладывает пасьянс в телефоне и даже не посматривает с презрением и злостью на огрызки и кусочки перца, которые его сосед напротив вынимает из блюд, а то и изо рта, и складывает на скатерть, отчего на ней расползаются небольшие, но довольно насыщенные буро-оранжевые пятна. Русский молча поглощает перетертый суп из шпината с гренками и большой кусок рыбы в кляре, обложенный вареным картофелем и зеленью. Он то быстро поглядывает в окно, то сканирует внутренность вагона-ресторана, но ничего особенно нового и интересного не замечает, после чего утыкается в тарелку. Он явно хочет с кем-то поговорить, но единственные люди, лингвистически соответствующие его желанию, сидят у него за спиной. Значит, разговор невозможен, пока все не насытятся. Действительно, сидящие за следующим столом Петр Кириллович Кириллов и Сюин еще далеко не завершили трапезу. Кириллов пришел на этот раз раньше своей бывшей аспирантки, явно намереваясь разнюхать, что и как происходит с остальными пассажирами. У военных это называется рекогносцировка. Он объявился в вагоне-ресторане одновременно с Ченом, что следует признать почти рекордом. Раскланявшись с китайцем, который смотрел на него несколько укоризненно («Отчего же? Что я ему сделал?» – подумал Петр Кириллович), Кириллов уселся за свой стол и стал читать меню. Больше изучать было нечего: вагон-ресторан пуст. Решив просидеть здесь как можно дольше, Кириллов в этот раз заказал китайский обед, надеясь, что манипуляции с палочками и блюдами необычной консистенции дадут некоторое оправдание его медлительности. Но принесли банальные пельмени и рагу, и тянуть с их поглощением было совсем глупо. Потому Петр Кириллович решил завершить обед большим кофейником; старый испытанный способ не подведет. С пельменями было покончено, когда пришла Сюин. Вот мы видим ее, сидящую напротив Кириллова, с азартом обмакивающую кусочки вареного теста в острый соус. Сюин довольна жизнью. Она выспалась и сейчас вкусно и основательно поест. Потом можно пойти в купе и немного подремать и почитать книжку. В компьютере есть несколько фильмов и много музыки. Потом ужин. Все хорошо. Перед тем как мы временно оставим этот стол в покое и переключим наше внимание на других пассажиров Поднебесного Экспресса, так как они уже готовы появиться в вагоне-ресторане, несколько слов о Петре Кирилловиче Кириллове, о его внешности, которую выше забыли описать. Мы же в романе, а в романах приняты словесные портреты. Итак, этому господину лет пятьдесят, он среднего роста и чуть полноват, впрочем, границу, отделяющую просто представителя мужского пола средних лет от плотного представителя мужского пола средних лет, он еще не перешел. Одет вольно, с намеком на умеренную богемность, но обдуманно; ни одной новой вещи, каждая деталь несет на себе печать уважительного использования в течение нескольких лет. Опрятен, тщательно растрепан, в тяжелых роговых круглых очках на межвоенный манер, то ли Курт Вайль, то ли Вальтер Беньямин. Говорит громко и периодически неприятно смеется, будто ржет. Выражение бледного лица хмурое, но в общении приветлив, иногда даже преувеличенно. Когда улыбается, показывает большие в беспорядке натыканные зубы. Говорит на английском бегло, используя слишком много ученых слов, но иногда делает элементарные ошибки в грамматике, а порой даже довольно комично путает слова, к примеру, вот сейчас использовал entrepreneur в значении interpreter. Акцент тяжелый, восточноевропейский, но это касается скорее интонации речи, нежели произношения. Иногда проскакивают вульгарные американизмы. На этом пока остановимся, вполне достаточно, тем более что в вагон-ресторан заходят другие персонажи. Первой быстро, уверенно, бросив сидящим за едой громкое «hi!», появляется Донгмей. Она решительно садится, после чего вдруг застывает в раздумье. Кажется, свое появление в вагоне-ресторане она отрепетировала, однако, выполнив первую фигуру на отлично, не совсем понимает, что делать дальше. Улоф возникает в дверях следующим, но не один. Он беседует с Одом, причем разговор идет на немецком. Швед в неизменной белой рубашке, но уже в другой, свежей, неизменных, явно тех же, мешковатых джинсах, та же ручка с золотой крышкой пришпилена к нагрудному карману. И он столь же неизменно краснолиц. Кириллов оборачивается на него и – мы, будучи призраками, можем иногда залезать в головы обычных людей – хочет съязвить по поводу того, что бедного викинга нужно объявить конунгом, с именем, похожим на имя одного византийского императора, того звали Константин Багрянородный, а этого пусть окрестят Улофом Багрянолицым. Но доморощенный сноб понимает, что шутка его будет неудачна, причем по двум причинам. Во-первых, если покопаться в истории, наверняка найдется какой-нибудь конунг или что-то в этом роде с кличкой «Багрянолицый» или просто «Краснорожий». Во-вторых, шутку придется долго объяснять любому из присутствующих, начав с исторического факта существования государства Византии, – а шутка, которую приходится растолковывать, не шутка, а неловкая глупость. Единственный, кто мог бы понять ее без комментариев, – Стив, но его в вагоне-ресторане на данный момент нет. Так что лучше отложить этот образчик сомнительного остроумия до следующего раза. Улоф не только, как обычно, краснолиц, он, как уже мы часто наблюдали по ходу нашего повествования, не совсем трезв. Оттого он находится в ажитации, доказывая что-то Оду, который строго посматривает на собеседника сквозь толстые стекла своих больших очков. Од явно не склонен разделять оживление Улофа, но в то же время серьезно относится к тому, что тот говорит ему. Од даже остановился в дверях, чтобы без помех выслушать завершение монолога Улофа, начатого в коридоре. Они явно мешают пройти Даразу, которого не замечают, – зато замечаем мы. Дараз стоит в полуметре от двух скандинавов, вежливо улыбается и показывает глазами Володе, мол, вот же, не могу пройти, но беспокоить собеседников не хочу. Володя явно не понимает молчаливого намека Дараза и начинает беспокоиться на предмет того, что хочет ему сказать этот средневосточный джентльмен. Он даже решается нарушить гастрономическое молчание Кириллова и оборачивается было, намереваясь задать тому соответствующий вопрос, но останавливается, так как видит, что Дараз всетаки решил протиснуться между Одом и Улофом, которые рассыпались в извинениях, впрочем, поддатый швед провожает британского курда стеклянным взглядом. Но тут и они решили наконец отправиться за свои столы. Донгмей оторвалась от меню и посоветовала Улофу поесть поплотнее. Улоф согласился с несколько деланным энтузиазмом. И только сейчас, последним, появляется Стив. Те, кому повезло сидеть лицом ко входу в вагон-ресторан, улыбаются ему, кивают головой, пытаясь совместить в выражении лица и жесте грусть, благожелательность, сочувствие, дистанцию, хорошие манеры (в понимании каждого из пассажиров) и даже намек на некую беззаботность, мол, вот да, ужасное произошло, но жизнь продолжается и обедать необходимо. Те, кому повезло сидеть спиной ко входу, смотрят на своих визави и думают о выражении их лиц и о том, как бы им самим выразить тот же самый букет чувств, но не оборачиваться на британца. Но Стив, кажется, всего этого не замечает, он говорит: «Hello, everyone!», проходит к своему столу, с той же самой растрепанной толстой книжкой под мышкой, по дороге даже позволяет себе небольшую вольность, легко потрепав Сюин по плечу, но чисто по-отцовски, даже по-дедовски, как ни в чем не бывало он кладет книгу на стол, садится, надевает очки, которые болтаются на его шее на шнурке, и начинает изучать меню. Впрочем, до того как Стив закончил это дело, он ловит официанта на ходу и просит принести бренди, когда тот приносит пузатую емкость, Стив вновь отрывается от меню, немного приподнимает бокал своей старческой рукой, будто пьет за здоровье кого-то, сидящего напротив, только напротив никто не сидит, место напротив пусто, Стив одним глотком выпивает бренди, и все пассажиры и официанты – а надо сказать, что на британца обернулись теперь уже все, невоспитанно и бесстыдно, – так вот, все пассажиры и официанты понимают, что он выпил за упокой своей подруги. Сюин простодушно всхлипывает, русский роняет вилку на пол, Донгмей резко встает и выходит из вагона-ресторана. Только Чен, погружая зубы в мягкое и податливое, как губка, тело сваренной на пару булочки, безмятежен.