Книга Великий страх - Роксана Гедеон

2

Пятого октября 1789 года я поднялась среди ночи, в три часа утра, чтобы успеть закончить свой туалет и как можно раньше приехать в Версаль. Впрочем, туалет у вдовы был несложный: черное платье, черная фетровая шляпа, обтянутая кружевным крепом, и даже туфли и те черные. Из драгоценностей я могла носить только золотую цепочку с крестиком.

– Ее величество еще не знает, что вы вернулись? – спросила Маргарита.

– Никто не знает. Надеюсь, она будет рада моему возвращению.

Пока я одевалась, Маргарита рассказывала мне домашние новости. Жорж, как и следовало ожидать, учится плохо и прогуливает занятия. А наша новая кухарка Мадлена, оказывается, строит ему глазки.

– Она соблазняет его, мадам, – сурово сообщила Маргарита. – Ему ведь уже пятнадцать, и он такой дурачок. И все-таки я вам скажу, что в благородных домах такого позволять не следует, – это неприлично.

– Откажи этой Мадлене от места, Маргарита.

– Вы позволяете?

– Конечно. Для тех, кому нравится устраивать здесь публичный дом, найдется место в Пале-Рояль.[8]

Я не признавалась Маргарите, но меня все время занимала мысль о том, откуда Клавьер узнал, что я сделала с его цветами. Я никогда не распространялась об этом. Что касается Маргариты, то она вне подозрений. Стало быть, среди прислуги завелись шпионы? Или шпионки? Следовало избавиться от всех подозрительных людей в доме.

На ходу натягивая перчатки, я спустилась вниз. Во дворе меня ждала моя карета – та самая, которую забрали гвардейцы у Сент-Антуанской заставы.

– Вот как? – произнесла я. – Кто же ее пригнал сюда?

– Это еще вчера утром, мадам, – отозвалась Маргарита. – Я не знаю, кто это сделал, но этот поступок очень даже милый. Кстати, там на подушках был маленький букетик фиалок.

Я залилась краской. Дарить фиалки мне, как простой гризетке. Нет, этого Клавьера никак не поймешь. Стоит ли писать ему письмо с изъявлениями благодарности? Мне не хотелось этого делать. Но потом я подумала, что принцессу де ла Тремуйль можно упрекнуть в чем угодно, только не в неблагодарности. Я вернулась, присела к секретеру и поспешно набросала Клавьеру несколько строк.

У Маргариты был ревматизм, и поэтому мы ехали медленно. В Версаль карета прибыла в семь часов утра, когда в дворцовой часовне Сен-Луи началась месса. Отослав Маргариту узнавать новости, я отправилась в церковь.

Громкие звуки католических гимнов таяли под церковными сводами. Бесшумно, стараясь никого не потревожить, я прошла вперед, туда, где находилась королева. Против обыкновения, она не сидела, а преклонила колени, ее чистый склоненный профиль был хорошо виден в полумраке. Мария Антуанетта присутствовала на мессе, но мысли ее были далеко. Она даже не молилась, а просто смотрела неподвижным взглядом перед собой. Лицо ее было бледно – то ли от слез, то ли от бессонницы, но выглядела она куда уверенней, чем в июле, когда только что потеряла сына.

Принцесса де Ламбаль, увидев меня, была явно удивлена. Потом, словно желая сделать мне приятное, поднялась и села на скамью. Я стала на колени рядом с королевой – там, где секунду назад была принцесса.

Королева заметила меня. Я не знала, как она отреагирует, я даже чувствовала себя немного виноватой за тот отъезд. Но Мария Антуанетта не дала мне долго терзаться сомнениями. Она быстро протянула мне руку, и я поцеловала ее.

Утренняя месса закончилась в девять часов. Едва мы вышли из церкви Сен-Луи, как королева ласково обняла меня и поцеловала.

– Сюзанна, я очень рада, что вы вернулись. Как мило с вашей стороны сделать мне такой сюрприз. Нынче поводов для радости стало мало. Только теперь я научилась ценить друзей.

– Я не смею верить, мадам, что вы простили меня. Ведь и я, и Полиньяки покинули вас одними из первых.

– Вы одна имели на это право, ваш муж был убит. И все-таки, что заставило вас вернуться?

– Я подумала: королева была так добра ко мне, когда имела власть и когда быть облеченным ее милостью считалось счастьем, как я могу покинуть ее теперь, когда ее дружба вменяется в преступление?

Королева посмотрела на меня и серьезно ответила:

– Будьте уверены, принцесса, моя дружба к вам выдержит все испытания. Если только вы сами от нее не откажетесь.

Она отослала свою камер-юнгферу и камеристок. Принцесса де Ламбаль была больна и после мессы отправилась отдыхать. День был хмурый, небо затянулось свинцовыми тучами.

– Вот-вот сорвется дождь, – сказала королева, – а король все равно отправился в Медонский лес на охоту.

– А вы, государыня, куда идете вы?

– В Малый Трианон. Хочу срезать несколько поздних астр… Вы составите мне компанию, правда?

Осенний золотой парк был тих и уютен. Чтобы развлечь королеву, я рассказывала ей о Турине и туринском дворе. Как я заметила, Мария Антуанетта выглядела уставшей. Да и кому было бы легко жить среди постоянной ненависти, бесчисленных заговоров и оскорблений, доносящихся даже сюда, за золоченую ограду Версаля? Я поняла, что ей хочется отдохнуть, поговорить о чем-то легком, фривольном, забыть о политике и министрах. Мы присели на скамью в гроте Любви, королева с улыбкой слушала меня и бросала крошки птицам; было видно, что это для нее отдых.

– Бедное дитя мое, – сказала наконец она, – вы очень дороги мне, но я не хочу от вас скрывать, что вы приехали в самое пекло.

– Версаль – это рай, ваше величество, сюда не заглядывает революция.

– Если бы это было так, дорогая!

Она ласково пожала мне руку. Королева была в простом утреннем платье, волосы ее были лишь гладко причесаны и совсем не завиты и не напудрены. Она была еще красива, но не той яркой победительной красотой, как год или даже полгода назад. И вычурные сложные туалеты тоже ушли в прошлое.

Как бы мы ни старались, разговор все равно коснулся революции. Мария Антуанетта заговорила первая:

– Все эти люди из Собрания, смеющие называть себя роялистами, все время убеждают меня и короля, что следует смириться и поддержать этот беспорядок. Ведь это невозможно, правда? Как я могу поверить в честность и нравственность революции, если ее возглавляет этот скупой и жадный герцог Орлеанский, который всю жизнь только то и делал, что злоумышлял против меня и был замешан во всяких грязных сделках? Собрание избрало своим любимцем графа де Мирабо – этого ученика Аретино в писании всяких гадостей и продажности. Этого изгоя, от которого отшатнулось дворянство, который за свое воровство и темные делишки сидел во всех французских тюрьмах? Мирабо зарабатывал себе деньги шпионажем… Поддержать революцию? Да разве это будет делом, угодным Богу, если вокруг ее алтаря собрались такие люди? Разве могу я, даже не как королева, а как христианка, одобрить преступления гнусного сборища убийц, которые носят на своих окровавленных пиках отрубленные головы, как самые настоящие людоеды, и называют это символом своей свободы?