Книга Блудный сын - Дин Кунц

В своем чистом виде секс являл собой способ, которым повелитель мог в полной мере реализовать свой контроль над подданным. Абсолютное господство одного и полное подчинение другого доставляли куда большее удовлетворение, чем то, что могла бы дать любовь, если бы она существовала.

Эрика Четвертая, как три предыдущих, как многие другие женщины, которых он создавал для себя, не была женой в традиционном смысле этого слова. Для Виктора она представляла собой атрибут, позволяющий ему более эффективно функционировать в светском обществе, служила защитой от других женщин, которых влекло к нему его богатство и которые видели в нем инструмент для получения сексуального удовлетворения.

Поскольку удовольствие и власть были для Виктора синонимами, глубина получаемого удовлетворения напрямую зависела от жестокости, с которой он использовал Эрику. И очень часто он оставался полностью удовлетворенным.

Как и все его современные создания, в критический момент она могла усилием воли блокировать боль. Во время секса он Эрике такого не разрешал. Острота получаемого удовлетворения усиливалась от осознания, что он доставляет ей страдания.

Он мог делать с ней все, что хотел, потому что, как и все его люди, травмы она залечивала быстро. Кровотечение останавливалось менее чем за минуту. От царапин через час-другой не оставалось и намека. Синяки, поставленные ночью, к утру исчезали бесследно.

Большинство из созданных им людей не знали такого понятия, как унижение, потому что основой стыда во всех его проявлениях служила вера в то, что в сердце сотворения лежит Моральный закон. В войне против человечества, которую он рано или поздно намеревался развязать, ему требовались солдаты, не связанные моральными ограничениями, уверенные в собственном превосходстве и способные на абсолютную безжалостность.

А вот среди эмоций, дарованных Эрике, стыд остался, потому что от него перекидывался мостик к невинности. И пусть он до конца не понимал, почему так происходит, даже легкое оскорбление нежной, чувствительной натуры возбуждало куда больше, чем самое жестокое обращение с женщиной, начисто лишенной стыдливости.

Он заставлял Эрику проделывать то, что казалось ей наиболее постыдным, потому что вот она, ирония судьбы: чем сильнее становились ее стыд и отвращение к себе, чем ниже опускалась она в собственных глазах, тем становилась более покорной. Во многих аспектах он создал ее сильной, но не настолько сильной, чтобы не иметь возможности подавить ее волю и заставить выполнять любые его желания.

Он бы еще больше ценил в жене покорность, если бы вбил это свойство души кулаками, а не запрограммировал в процессе создания. Ибо в последнем случае чувствовалась некая механическая искусственность.

И хотя Виктор, каким он стал теперь, мог вспомнить время в далеком прошлом, столетиями раньше, когда по-другому относился и к женщинам, и к институту семьи, он не находил объяснения, почему молодой Виктор придерживался тех странных взглядов, что его к этому побуждало. По правде говоря, разбираться с этим он и не собирался, поскольку давным-давно выбрал другую дорогу, и пути назад уже не было.

Молодой Виктор также верил в могущество человеческой воли, способной подчинить природу своим желаниям, и вот в этом для нынешнего Виктора ничего не изменилось. Триумф воли превыше всего — принцип, которому он неизменно следовал.

И в спальне все пошло не так именно потому, что на этот раз его воле не удалось подчинить реальность своим желаниям. Он хотел получить сексуальное удовлетворение, но оно ускользало от него.

Мысли его продолжали возвращаться к званому обеду, к виду Эрики и издаваемым ею звукам, когда она шумно втягивала с ложки суп.

Наконец он скатился с нее, лег на спину, признавая свое поражение.

В молчании они смотрели в потолок, пока она не прошептала: «Извини».

— Может, вина моя. — Он хотел сказать, что, возможно, допустил какую-то ошибку, когда создавал ее.

— Я тебя не возбуждаю.

— Обычно — да. Но не сегодня.

— Я научусь, — пообещала она. — Стану лучше.

— Да, — ответил он. И действительно, ничего другого ей не оставалось, если она хотела и дальше играть свою роль. Но у него уже возникли сомнения в том, что Эрика Четвертая будет последней Эрикой.

— Я еду в больницу, — сказал он. — У меня творческое настроение.

— «Руки милосердия». — По ее телу пробежала дрожь. — Думаю, она мне снилась.

— Нет. Я лишил тебя всех снов о месте твоего появления на свет.

— Но мне снилось какое-то место, — настаивала она. — Темное, странное, пропитанное смертью.

— Это прямое доказательство того, что «Руки милосердия» тут ни при чем. Мои лаборатории полны жизни.

Виктор поднялся с кровати и, обнаженный, прошел в ванную. С одной стороны, Эрика наскучила ему, с другой — его встревожил ход ее мыслей.

Стоя в окружении выложенных мрамором стен и золотых кранов, Виктор смотрел на себя в зеркало и видел нечто большее, чем просто человека.

— Совершенство, — вырвалось у него, хотя он и знал, что еще не достиг этого идеала.

Петляя по торсу, охватывая ребра спиралью, спускаясь по позвоночнику, гибкий металлический провод и подсоединенные к нему имплантаты преобразовывали электрический ток (а подзаряжался Виктор дважды в сутки) в другой вид энергии, стимулирующие разряды которой поддерживали свойственную юности скорость деления клеток и контролировали биологические часы.

Тело его покрывали шрамы и странные наросты, но он находил их прекрасными. Потому что появились они вследствие процедур, благодаря которым он обрел бессмертие; они являлись свидетельствами его божественности.

Виктор не сомневался, что придет день, когда он сможет клонировать собственное тело, значительно улучшить его на основе сделанных им открытий, а потом с помощью созданных им хирургов перенести свой мозг в новый «дом».

Доведя эту работу до конца, он стал бы примером физического совершенства, но знал, что ему будет недоставать шрамов. Потому что для него они служили зеркалом, в котором он видел свою настойчивость, гениальность, триумф воли.

Но он уже одевался, думая о долгой ночи, которую намеревался провести в своей главной лаборатории в «Руках милосердия».

Глава 29

Карсон поднялась в комнату брата, а Майкл остался на кухне с кружкой сваренного Викки кофе в руках.

Закончив протирать плиту, Викки Чу спросила: «Как кофе?»

— Горький, как желчь.

— Но не кислый.

— Нет, — признал он. — Не знаю, как тебе удается варить его таким горьким без кислинки, но удается.

Викки подмигнула ему.

— Мой секрет.

— Да еще черным, как деготь. И это ведь не случайно. Ты стремишься к тому, чтобы он таким выглядел, не так ли?