Книга Радуга тяготения - Томас Пинчон

Эй, дру-жище, привет, ша-бёр!

Хватит дуть-ся, есть разговор:

Что мы как чркие, ласки — днем-с-огнем, словом-не обмолвимся, у-лыбкой не мигнем? Я тебе так ска —

Жу, прия-тель, слышь сюда:

Тут не жисть-а сплошь байда…

Так, может, нам плечом к плечу и будет по пути, а

Там успеет рас-свести!

Теперь все вместе…

Пока 4-ка облачается, голоса еще некоторое время поют — в зависимости от того, насколько каждому не наплевать; Миртл выставляет напоказ щедрые просторы потрясных ляжек, а Максимилиан щерится снизу под юбки тараторящего без умолку персика, отчего смущенно хихикает подросток Марсель — в развитии, пожалуй, несколько заторможенный.

— Ну а теперь, — Ленитроп с дурошлепской заискивающей улыбочкой, — настало время сделать Паузу, Которая Освежает! — И ныряет в ледник, не успевает замереть эхо Миртлиного «Ох, господи»… свет холодной лампочки-крохотули окрашивает в синь летней ночи лицо Ленитропу, тень-отпрыску Бродерика и Наллины, их непризнанному сыну, чудовищному чаду, что родилось с гидравлическими захватами вместо рук, коим ведомо лишь, как тянуться и хватать… и сердцем, что слышимо булькает, как в животе у смешного толстяка… но поглядите, как недоуменно, как раскрепощенно его лицо — было — в те 1 ½ секунды в тусклом тленье старого простецкого ледника, что бубнит себе на своем «келвинатор»-бостонском диалекте:

— Ой да заходь, Энья, тута у мя в животьке мил-да-ласково, и добряков завались, и «Мо-окси» е, и здоровенькие «Бэби-Ру-угы»… — Вот он идет между полок-до-неба и еды-горой, сиречь пищеградов Хладоляндии (только осторожней, глядишь — и фашизмом пахнёт, за сластями карамельных расцветок таится термодинамический элитизм яснейшего пошиба, лампочки можно и свечками заменить, радио может заткнуться, но главная функция Энергосети в этой Системе — ледничество: снова замораживать бурные циклы дня, дабы сберечь этот мирок без запаха, этот кубик неизменности), штурмует хребты сельдерея, где чуть поодаль высятся глянцевые сырницы с буквами, поскальзывается на масленке, чавкает арбузом до самой корки, весело дрейфит вокруг бананов, взирает на ярь-медянку плесенных поползновении на заскорузлых пажитях старой и уже неузнаваемой запеканки… бананы! ко-кому взбрело в голову класть бананы…

Вхо-ло-ди ль или-же-ник!

О не-не-не ни-ни-ни!

Чикита Банана грит низзя! Какая-нить жуть случицца! И кому это понадобилось? Вряд ли Мамаше, а Хоган просто втюрился в Чикиту Банану, Эния частенько заходит, а братец сидит, банановую этикетку на вставший хуй себе присобачил, чтоб сподручнее справляться, весь ушел в дрочевые фантазии: засадить бы этой латине, миленькой, хоть и постарше будет, пока она в шляпке, гигантской не шляпке даже, а целом фруктовом рынке, и с дерзкой такой улыбкой ¡Ай, ай, какие же вы, янки, страстные!…вдоба-авок Папаше навряд ли, нет Папаша ни за что, но если это (тут никак холодает?) никто из нас, то (что творится с пластинкой Костыля Джоунза «Прямо фюреру в лицо», которая играет где-то в гостиной, почему звук глохнет?)… если это не я сам ненароком (осмотрись, петли какие-то скрипят), и, может, это значит, что я схожу с ума (с чего это лампочка разгорается, что за…) БАЦ в общем кто бы так ни поступил, безрассудно наплевав на рекламные объявления «Юнайтед Фрут» по радио, он к тому же только что захлопнул в леднике юного Энию, и последнему теперь остается рассчитывать лишь на Миртл, чтоб его отсюда вытащила. Стыда не оберешься, как черт знает что.

— Верно мыслишь, начальник.

— Ух, М. М., сам не знаю, что случилось…

— Нашел чем удивить. Хватайся за мой плащ.

Фьють…

— Фу. Ну что, — грит Ленитроп, — э-э, все ли мы…

— Светозарная Пора уже, вероятно, за много световых лет отсюда, — грит Мирт, — а у тебя сосулька соплей на носу. — Марсель подскакивает к рулям мобильного здания, морзит Ключевому Контролю запрос на разрешение всенаправленной предельной скорости, кое иногда предоставляется, а иногда нет, в зависимости от тайного процесса в среде разрешателей; одно из заданий 4-ки — этот процесс открыть и довести до сведения мира. На сей раз им достается Медленный Ползок, Пригородные Векторы — нижайший статус уличного движения в Ракетенштадте, присвоенный в письменной истории всего лишь раз — индейскому гомосексуалисту-детоубийце, который после акта любил вытирать свой орган о Флаг и т. д…

— Блять! — орет Максимилиан на Ленитропа, — Медленный Ползок, Пригородные Викторы! и вот какого хуя нам делать, чувак, — вплавь, что ли?

— Э, Миртл… — Ленитроп с некоторым почтением подступает к М. М., — э-э, ты не могла бы… — Господи, каждый раз на том же самом месте — как же Миртл хочется, чтобы Лохопендрик Ленитроп уже прекратил это свое соплежуйство и стал наконец мужчиной! Она закуривает, сигарета свисает из угла рта, в волосах золото; Миртл выпячивает противоположное бедро и вздыхает:

— Щас будет, — это чучело уже раздражает ее кошмарно…

И — Чу! магия сработала, вот они уже несутся по улицам-коридорам Ра-кетенштадта, аки некое длинношеее чудище морское. Ребятня муравьями вскипает на паутинках виадучных арок в вышине над городом, что окаменевшим испанским мхом застывают в полуколлапсе, ребятня переваливает через воздушные перила и сыплется на дружескую спину гладкого чудовища-градохода. Перелезает из окна в окно — все так осияны благодатью красоты, что не падают. Некоторые, само собой, — соглядатаи: вот эта хорошенькая малютка, например, с медовыми кудряшками, сарафанчик в голубую клеточку, голубые гольфики — сидит под горгульей на окне, подслушивает Максимилиана, который пустился в тяжелый запой, едва здание стронулось с места, а теперь принялся за долгое обличение Марселя, неуклюже прикрывая свою диатрибу якобы научными попытками установить, поистине ли можно полагать, будто Галльский Гений располагает какой бы то ни было «душой». Юная девица под горгульей все стенографирует. Это ценные данные для ведения психологической войны.

Впервые становится очевидно, что 4-кой и Папашиным заговором их мир не исчерпывается. Их борьба — далеко не единственная, даже не самая-самая. И впрямь: есть не только множество других борений, но и зрители, которые смотрят, как полагается зрителям, их сотни тысяч, сидят в этом затрапезном желтом амфитеатре, одно место за другим, ряды и ярусы на бесконечные мили ныряют к огромной арене, буро-желтые огни, на каменных склонах повыше разбросана еда, разломанные булочки, арахисовая скорлупа, кости, полупустые бутылки с зеленой или оранжевой сластью, костерки в крохотных укрывищах от ветра, что устроены под углами там, где стесаны сиденья, мелкие ложбинки в камне и кострище вишневых углей, на которых старухи готовят жорево из собранных отбросов, крошек, хрящей, греют на тонких сковородках, где кипит серая жирная вода, а вокруг сбираются лица детей, что ждут еды, а на ветру смуглый молодой человек, скользкий юный нож, что поджидает твою горничную за железными воротами каждое воскресенье, уводит ее в парк, к авто какого-то незнакомца и к той разновидности любви, что вам и не снилась, стоит теперь — волосы на ветру неухожены, голова отвращена от огня, холод пробирает его, горный холод в висках и под самым подбородком… а подле иных костров шушукаются женщины, вот одна выгибается то и дело поглядеть на сцену многими милями ниже, не начался ли очередной эпизод, — мимо носятся толпы студиозусов, черных, как вороны, на плечи наброшены пальто, ускользают в тот мрачный сектор, куда по традиции никто не заглядывает (ибо он отведен Предкам), голоса их тухнут, но все равно очень напряжены, драматичные такие, звучать стараются хорошо или, по крайней мере, приемлемо. Женщины по-прежнему играют в карта, курят, едят. А попробуй занять одеяло у Розиного копра, ночью похолодает. Эй — и еще пачку солдатских заодно — и сразу же возвращайся, слышишь меня? Само собой, сигаретным автоматом оказывается Марсель, кто ж еще, в очередной своей хитроумной механической личине, а в одной пачке — сообщение для одного зрителя. «Я уверен, вам не захочется, чтобы Они узнали про лето 1945-го. Встретимся в Мужском Туалете Трансвеститов, уровень L16/39C, позиция Метатрон, квадрант Огонь, кабинка Малхут. Вы знаете, во сколько. В обычную Пору. Не опаздывайте».