Книга Корней Чуковский - Ирина Лукьянова

Нет, сказали мы фашистам,Не потерпит наш народ,Чтобы русский хлеб душистыйНазывался словом «брот».

Интересно, что автор воспользовался тем же самым четырехстопным хореем, который мы уже видели у Чуковского, но его-то никто не укорял за плясовые ритмы. В поэме Михалкова нет ужаса бомбежек, нет горечи предательства, нет отчаяния отступления, нет ощущения той неимоверной цены, которой оплачена победа, – нет всего того, что придает настоящую ценность сказке Чуковского, где – невзирая на явную неудачу с «зоологией» – есть ощущение прорыва, катарсиса, настоящей победы. В михалковской «Были» гладкий стих знай себе несется вскачь:

Дни бежали и недели,Шел войне не первый год.Показал себя на делеБогатырский наш народ.

Не расскажешь даже в сказке,Ни словами, ни пером,Как с врагов летели каскиПод Москвой и под Орлом.

Это очень политически правильный текст: здесь есть все, что надо, – и национальная гордость, и советский интернационализм, и память о победах дедов и отцов, и руководящая роль партии («И от моря и до моря поднялись большевики»), по строфе на каждый идеологически важный компонент: упомянуть партизан, не забыть тружеников тыла… а бои – так про это не расскажешь ни словами, ни пером, зачем и утруждаться:

Не опишешь в этой былиВсех боев, какие были.Немцев били там и тут,Как побили – так салют!

Текст сам себя датирует сорок четвертым годом: немца гонят на запад, гремят салюты, литературу больше не мучат экзистенциальные вопросы, зато крепнет ослабнувшее было партийное руководство. Один из доносов, подготовленных НКВД (о нем речь пойдет ниже), сохранил сказанные в этом году слова Ильи Эренбурга: «Нам придали большое значение и за нами бдительно следят. Вряд ли сейчас возможна правдивая литература, она вся построена в стиле салютов, а правда – это кровь и слезы».

В 1944-м не увидела света уже подготовленная к печати книга детских рассказов о войне, собранных Лидией Чуковской. «Книжка очень пессимистична. Она отражает настроения 1941 года», – сказали Корнею Ивановичу при заключении договора. В книге были кровь и слезы, а салютов не было. Дело пытались поправить более оптимистичными рисунками, которые очень не нравились Л. К., но и это не помогло.

В русской словесности началось восстановление рухнувшего было мертвого порядка: писателям, хлебнувшим правды, следовало напомнить, кто в доме хозяин. Нужно припугнуть кого-нибудь для острастки – и в писательский быт опять возвращаются поиски вредителей и многочасовые собрания с обсуждением и осуждением. Критики готовят политические обвинения, которые станут поводом для расправы. «Пошлые выверты К. Чуковского возбуждают чувство отвращения, они вызывают недоуменный вопрос: что же такое его „поэма“ – плод чудовищного недомыслия или сознательный пасквиль на великий подвиг нашего народа, карикатура на участников войны, прикрытая формой детской сказки?» – вопрошал в своей статье Бородин.

Чуковский, уже привычный к гонениям, заранее знает, чем кончаются процессы, которые начинаются с подобных вопросов: отлучением от литературы, отказом в публикации статей, уничтожением тиражей готовых книг и рассыпанным набором тех, что должны быть напечатаны. Замалчиванием имени в печати. Запретом на профессию. Безденежьем. А оказаться без дела и денег ему сейчас никак нельзя. В декабре 1943 года родился новый внук Митя, семья сына с тремя детьми еще толком не устроена, дочь с ребенком находится в подвешенном состоянии между Москвой и Ленинградом, на иждивении у К. И. больная жена и внук Женя… Он – глава семьи, патриарх, он сильный человек, он привык помогать детям и внукам и быть им опорой. Но теперь его положение оказалось чрезвычайно шатким: прозвучавшие обвинения могли кончиться не только изгнанием из литературы. «Сознательный пасквиль на великий подвиг нашего народа» и «сознательно опошляющий великие задачи» – это уже тянуло на уголовную статью. Чуковский совершенно утратил душевное равновесие. «Я никогда, пожалуй, не видела его таким невменяемым, как сейчас», – записала в дневнике Лидия Корнеевна.

«Единственным возможным и естественным в ту пору выходом из создавшегося положения, когда на кону оказались не просто судьба отдельной сказки, а весь многолетний труд, писательская и гражданская репутация, самая жизнь, наконец… было покаяние, – пишет Евгений Ефимов. – 13 марта Чуковский отправил письмо „В редакцию газеты ‘Правда'“, в котором признал, что его сказка „оказалась объективно плохой“, но при этом решительно отверг всякое предположение о том, что он мог „сознательно опошлить великие задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма“… Письмо напечатано не было, его копию редактор „Правды“ П. Н. Поспелов переправил в УПА, Г. Ф. Александрову, а тот, в свою очередь, новые копии – И. В. Сталину, А. С. Щербакову и Г. М. Маленкову».

Возможно, покаяние здесь – не самый подходящий выбор слова. Покаяние – признание грехов; в советском понимании – политических ошибок, а не творческой неудачи. Чуковский политические ошибки и злой умысел отрицал. Творческую неудачу признавал – но ведь, положа руку на сердце, в том, что сказка объективно хороша, он и не был уверен. Здесь имело место не вынужденное покаяние, как в 1929 году, а обыкновенная самозащита.

Но и письмо его не спасло. Уже 18 марта (согласно дневниковой записи Валерия Кирпотина) состоялось заседание Президиума Союза советских писателей. "Поливанов, Юдин, Сейфуллина, Барто, Финк, Тихонов – все с удивительным единодушием говорили о политической опытности, расчетливости Чуковского и его двоедушии.

Катаев: Ваша сказка «Одолеем Бармалея» – дрянь!"

В 1966 году, вспоминая события 1944-го, Кирпотин записывал: "Был созван специальный Президиум Союза писателей, и Фадеев в большом докладе разносил «Бармалея» по всем направлениям. Чуковскому было сказано много слов, совершенно лишних, и о нем самом и о его поэме. Критика вышла за пределы необходимого и возможного, и – выдвижение (гипотетическое выдвижение на Сталинскую премию, о котором говорилось выше. – И. Л.) было взято назад".

Стало ясно: Чуковский – официальная жертва. Одна из немногих, но не единственная. Одни знакомые утешали К. И. тем, что за одного битого двух небитых дают, другие переставали здороваться при встрече. Редакции предсказуемо начали отказываться публиковать уже принятые работы. В июне К. И. писал в дневнике: «После ударов, которые мне нанесены из-за моей сказки, – на меня посыпались сотни других – шесть месяцев считалось, что „Искусство“ печатает мою книгу о Репине, и вдруг дней пять назад – печатать не будем – Вы измельчили образ Репина!!! Я перенес эту муку, уверенный, что у меня есть Чехов. Но оказалось, что рукопись моего Чехова попала в руки к румяному Ермилову, который, фабрикуя о Чехове юбилейную брошюру, обокрал меня… Если бы я умел пить, то я бы запил. Так как пить я не умею, я читаю без разбора, что придется».

К. И. много выступал в это лето с лекциями о Чехове (по поводу сорокалетия со дня смерти) и с воспоминаниями о Репине (по поводу столетнего юбилея). 29 июня он записывал в дневнике, что на его лекцию о Чехове в Доме ученых не пришел никто из приглашенных им друзей, кроме Бориса Збарского (ученый, который бальзамировал тело Ленина). 17 августа в ужасе записал, что прибежал на выступление в зале Чайковского в шлепанцах и без носков, так что директор зала одолжил ему свои носки…