Книга Оглашенные. Четвертое измерение - Андрей Битов

Я ничего вроде и не выпил, но бутылка кончилась.

– Так вот, – произнес он, с удовлетворенной укоризной отметив ее совершенную пустоту, – и я вам тоже ставлю «пять». Не знаю уж, где вы это подсмотрели, но самый сложный вопрос сумели задать… Вы и не представляете, сколько я над этим бьюсь. Но в пейзаже на все есть ответ, даже на то, для чего человек, но почему «по образу и подобию» – нет ответа.

Теперь он осматривал дно стакана, так и так поворачивая.

– А для чего, собственно, создан человек? Это тоже вопрос весьма живописный. Почему художников тоже зовут творцами? Конечно, преувеличение, лучше было, когда – мастер… Художника в полном смысле никак творцом не назовешь. Он в лучшем случае пересоздал, но не создал. Но и Творец, хотя это его никак не исчерпывает, не есть ли величайший художник?.. «В начале было Слово…» А собственно, и не слово, а логос, знание… Значит, образ мира существовал раньше мира, до акта Творения? И это был не просто образ мира, даже божественный… Образ – был богом!.. Понимаете, с чем мы имеем дело? С художником. Всегда сначала образ, а потом картина. Это основа эстетики. Но картина ведь всегда для кого-то, для кого-то, кто способен понять или оценить. Ну, оценка наша, допустим, ему не важна. Он выше этого… А вот не верю, что не важна наша оценка! Не то, что мы похвалим, а то, что – поймем! Понимание, неодиночество – в этом смысл Творения, как и художественного создания. Чистым искусством, надо полагать, он не занимался. Да и никто, если вникнуть, не занимался. Это гордыня – искусство для искусства, унижение паче гордости. Все жаждут понимания, кто создает. А так, не понятно ли происхождение человека и зачем человек? Видеть Творение! Не только пользоваться им и составлять его, как и всякая Божья тварь, но – видеть! То есть понять и постичь. Поэтому, надо полагать, и создал он нас «по образу и подобию»… Иначе этого не понять, зачем уж человека – «по образу и подобию», чего ради? Не может же Творец боготворить сам себя, чтобы копировать венец Творения с себя же?..

Он окончательно перевернул стакан как доказательство.

– А кто тот, для кого создается картина? Ну, обычная картина?..

– Народ, – сказал я, – люди… – уточнил я, и опять неточно.

– Заказчик! – вскричал Павел Петрович.

– Кто же у самого Бога заказчик? – очень удивился я.

– А образ мира, который раньше мира? Но это я только предполагаю… Это не так, но… А ведь и заказчик раньше художника, а?

Он торжествовал, будто подсказывал ответ уже не мне, а самому Богу.

Мне нечего было ему ответить. Я мог лишь кивнуть.

– Если бы я мог поставить так вопрос, – глубокомысленно сказал я, – то я бы поставил его именно так… – Про себя же я решал задачу: переводил крепость «Кавказа» в крепость «Русской», чтобы уточнить объем выпитого Павлом Петровичем в водочном эквиваленте. Я почти сосчитал, но не был уверен в последних пятидесяти граммах: 0,75 или 0,8 был «Кавказ»? Именно посреди этих пятидесяти граммов проходила в моих расчетах граница меньше литра или больше литра.

– Есть одна любопытнейшая гипотеза на этот счет… – мечтательно сказал Павел Петрович. – Даже не гипотеза, а миф, но боюсь, что нам его будет уже не потянуть.

Судя по тому, как я стремительно обиделся насчет своих умственных способностей, литр моим старшим другом был уже выпит…

– Вы не так меня поняли, – ласково читал мои мысли Павел Петрович. – Я не вас, а себя имел в виду… Собачьи-то деньги у меня все вышли…

Как я обрадовался повороту! Я просто не смел сам предложить… Но у меня – были, были! Хотя тоже немножко «собачьи», не то на туфельки ребенку, не то… уж не помню. Какая разница! Были, есть, будут!

– Только где вы сейчас возьмете?

– Это не беспокойтесь, – сказал Павел Петрович. – Этого хватит, – сказал он, забирая у меня пятерку. (Я вытащил их три, все, какие у меня были…) – Этого хватит, – сказал он, забирая и вторую и внимательно и заботливо провожая взглядом третью, дабы я не опустил ее мимо кармана.

Он совсем не шатался, а как-то даже прочнее стоял на ногах и мягче, будто пол стал земляной… Он не спеша все прибрал. Не забыл и выключить муфельную печь, зря я беспокоился. «Спас нерукотворный» был прислонен назад к стенке, предварительно им поцелованный.

– А когда реставрируете… – я робел задать неточный вопрос, – вы тоже… вступаете… в контакт?..

– Конечно, – сказал он, именно в этот момент и прислоняя доску к стене. – Но это другое. Икона, какая бы ни была, даже нерукотворная, писана человеком, не то что само Творение… Там я в контакте с Творцом, – он сказал это так легко, как будто сел в трамвай или вошел в контору, – здесь – с верой человека, иногда истинной, иногда нет, иногда, – тут он задумался, – и со своей верой…

Порядок был восстановлен в том смысле, что следов не осталось. И мы прошли за ларь, в какую-то никуда не ведущую дверцу. Обреченный, человеческий вздох догини, оставленной нами, раздался за спиной, в новой темноте…

Мы погружались в средневековую глубь. Глубь была буквальной, каменной и тесной. Или мои плечи стали значительно шире и рост? Я царапал за стены плечами, пересчитывал некие невидимые балки головой. Взбираясь по крутой лесенке, увидел я вдруг над собою звезду, свежий ночной воздух ворвался в мои подвальные легкие. Мы оказались на верху стены, окружавшей кремль. Стоя на ней, особенно можно было оценить ее толщину. Там мы стояли, подчеркнуто вдыхая и выдыхая. Это была граница. По одну сторону все молчало, слившись в ночи: постройки монастыря, невидимые, как бы сбились там в кучу, терлись пухло-белыми боками и дышали, – лишь острую колокольню еще можно было различить. По другую – убегали вдаль цепочки уличных фонарей, раздавался автомобильный гудок, стройно горели окна в громоздком порядке ближнего микрорайона… Глоток воздуха был как добрый стакан.

С этой площадки, обращаясь в никуда, просилось слово. Оно предоставлялось здесь Павлу Петровичу…

– И вот Он его создал… – Павел Петрович посмотрел налево и стал смотреть направо: то был мрак монастыря и свет новостройки. – Он сотворил пейзаж и пририсовал человека… Ошибка Айвазовского!.. Знаете, что занятно: что, может, и тут человека не он пририсовал, а?

– Так кто же? – И я посмотрел направо и налево.

– Пока что секрет, – поблескивая в ночи лукавством, сказал Павел Петрович. – Моя тайна. Впрочем, догадка, намек… Вам я скажу. Но не сразу.

– Понимаю, – я не то сказал, не то кивнул. Скорее кивнул.

– То, что вы понимаете, не важно, важно, что вы еще поймете, – сказал он несколько зловеще. – Сами рассудите… Мир был окончательно готов, когда в нем появился человек. Человек в нем ничего не создал. Он не сотворил пейзажа. То, что он сотворил, – он натворил, он испортил. Вы скажете, что телеграфные столбы, рельсы и аэропланы давно стали частью пейзажа… Именно что стали! Зверь носит под кожей пулю – и ничего, живет, прихрамывая. Человек не сотворил пейзажа, но он не сотворил и пожарища. И пустыня и пепелище – опять творение не его рук, они лишь – на его месте. Не им посеян бурьян, не им навеяны барханы. Единство пейзажа, разрушенное им, лишь брешь для действия законов этого единства, не им основоположенных. Хирург режет, но кто затянет рану, свернет кровь, оставит рубец? Кто оставляет рубец на Творении Божьем? Вы скажете: человек – и будете тысячу раз не правы. Человек наносит рану, а рубец – от Бога. Человек!.. – взвыл он. – Единственное слово, которое ничего не значит!