Книга Диссиденты, неформалы и свобода в СССР - Александр Шубин

В наше время автор имеет на это право, а критики — такое же право сказать все, что они об этом думают. Общество почти не замечает эти споры, а власть, равнодушная к ярким идеям, спокойно игнорирует их. Но в середине века, когда общество искало пути в будущее, а власть — возможности мобилизовать советских людей на новые свершения — все было иначе.

И спор о революции — это спор о начале начал. „Встающая со страниц романа система взглядов автора на прошлое нашей страны… сводится к тому, что Октябрьская революция была ошибкой, участие в ней для той части интеллигенции, которая ее поддерживала, было непоправимой бедой, а все происшедшее после нее — злом“[131]. Живаго может быть так и думает, но герой и автор — не одно и то же (это потом будут объяснять суду Синявский и Даниэль). Живаго — образ того же социального типа, что горьковский Клим Самгин, вполне вписавшийся в соцреализм. Но Самгин в итоге — не симпатичен автору, а Живаго — симпатичен. В этом и беда. Сделать героя отрицательным нельзя — он автобиографичен, поскольку роман завершается стихами Пастернака-Живаго. Но можно прописать революционный фон, объяснить, почему люди, подобные Пастернаку приняли режим (а ведь Пастернак принял даже сталинский режим и смог реализоваться именно в эту эпоху). И эта задача была легко решаема на пути автобиографичности без ущерба для совести Пастернака. Если же Живаго — не лирический герой Пастернака, то стоило лишь подчеркнуть это.

Революция является в романе как нечто случайное и катастрофичное. „Большинство героев романа, в которых любовно вложена часть авторского духа, — люди, привыкшие жить в атмосфере разговоров и революции, но не для кого из них революция не стала необходимостью. Они любят в той или иной форме поговорить о ней, но существовать они прекрасно могут и без нее, в их жизни до революции нет не только ничего нестерпимого, но и нет почти ничего отравляющего, хотя бы духовно, их жизнь. А иных людей, чем они, в романе нет (если говорить о людях, наделенных симпатией автора и изображенных хотя бы со схожей мерой глубины и подробности)“[132].

Во-первых, это не верно. Уже в дореволюционной части романа появляется образ будущего революционера Стрельникова. Во-вторых, ничего антисоветского и антиреволюционного в этой части нет — интеллигенция наслаждается жизнью, сидя на вулкане — такова правда жизни. Пастернак пишет не о рабочих и крестьянах, которые в соответствии с официальным мифом должны были жить ожиданием революции. То, что этим ожиданием не живет богема — даже соответствует „правильной линии“. Так что здесь мы имеем дело с придирками. Следовательно, в этой части роман был вполне „проходимым“ (особенно, если бы Пастернак дописал пару страниц про революционные настроения — в духе своих прежних произведений).

Революция несет доктору бедствия, и это — символ: „Думается, что мы не ошибемся, сказав, что повесть о жизни и смерти доктора Живаго в Вашем представлении одновременно повесть о жизни и смерти русской интеллигенции, о ее путях в революцию, через революцию и о ее гибели в результате революции“[133]. Это обобщение верно в принципе, но спотыкается о важную деталь: доктор умирает не во время революции и гражданской войны, а спустя годы. Государство (в лице одного из персонажей) даже позаботилось о месте Живаго под солнцем. Смерть Живаго символизирует уход со сцены старого поколения интеллигенции, а не интеллигенции как таковой.

Публицист Д. Быков настаивает, что доктор Живаго — „олицетворение русского христианства, главными чертами которого Пастернак считает жертвенность и щедрость“[134]. О времена, о нравы, о нынешние биографы! Олицетворением Православия объявлен человек, изменяющий жене, да еще и подводящий под это теоретическую основу. Интересно, что коммунисты из редакции „Нового мира“ объяснили нынешним апологетам доктора, почему герой Пастернака далек не только от коммунистической, но и от христианской морали (в этом эти два мировоззрения одинаково далеки от либеральной этики, которую ныне пытаются отождествить с Православием): „Пожалуй, трудно найти в памяти произведение, в котором герои, претендующие на высшую одухотворенность в годы величайших событий, столько бы заботились и столько бы говорили о еде, картошке, дровах и всякого рода житейских удобствах и неудобствах, как в Вашем романе“[135].

Итак, доктор и его окружение символизируют интеллигенцию, пытавшуюся остаться в стороне от революции. Они — „лишние люди“, они — „вне Цели“ (по Синявскому). К чему же они стремятся? „Они не стяжатели, не сладкоежки, не чрезмерные любители житейских удобств, все это им нужно не само по себе, а лишь как база для беспрерывного и безопасного продолжения духовной жизни.

Какой? Той, которой они жили раньше, ибо ничто новое не входит в их духовную жизнь и не изменяет ее. Возможность привычно продолжать ее, без помех со стороны, является для них высшею, не только личною, но и общечеловеческой ценностью, и поскольку революция упрямо требует от них действий, позиции, ответа на вопрос „за“ или „против“, постольку они в порядке самообороны переходят от ощущения своей чуждости революции к ощущению своей враждебности к ней“. Критики смешивают доктора с грязью истории: „вот „ищущая истину одиночка“ превращается в интеллигентного мешочника, желающего продолжить свое существование любыми средствами, вплоть до забвения того, что он врач, вплоть до сокрытия этого в годы всенародных бедствий, болезней, эпидемий…“[136]

Современный биограф-апологет Пастернака в принципе подтверждает версию его критиков об эгоизме героя, который оправдан автором: „Доктор Живаго“ — книга о том, как логика судьбы, частная логика биографии поэта организует реальность ради того, чтобы на свет появились шедевры — единственное оправдание эпохи. Вся русская революция затеялась для того (или если угодно, потому), что Юрия Живаго надо было свести с Ларой, чтобы осуществилось чудо их уединенной любви в Варыкине, чтобы написаны были „Зимняя ночь“, „Свидание“ и „Рождественская звезда“[137]. Если бы эти три стихотворения были единственным достижением эпохи — тогда и Живаго, и его апологеты были бы правы. Но если это не так, то эта философия — гиперэгоизм.

Среди революционных бедствий и воинствующего коллективизма доктор формулирует свой социальный идеал: „В том, сердцем задуманном, новом способе существования и новом виде общения, которое называется царством божьим, нет народов, есть личности“, — говорит доктор Живаго на одной из страниц романа, говорит еще безотносительно к своему будущему существованию в годы гражданской войны»[138]. Кредо доктора Живаго — индивидуализм и персонализм. А это — уже не просто обсуждение роли интеллигенции в революции. Это — программа для либеральной интеллигенции 50-70-х гг. ХХ в.