Книга Модные магазины и модистки Москвы первой половины XIX столетия - Татьяна Руденко

В этой связи нам интересна героиня очерка, опубликованного в 1835 г., московская жительница Федосья Сергеевна, у которой «блаженный супруг… портной, или сапожник, или столяр, или цирюльник». «Однако не подумайте, чтобы Федосья Сергеевна была совершенно чужда искусства модных магазинов. Когда

Федосья Сергеевна бывает приглашена на богатую свадьбу, то и она выбирает чепцы у мадам Лебур или Матиас, примеривает их, глядится в зеркало, и, наморщившись, говорит: все это как-то не к лицу! А ловкие модистки-прислужницы лукаво на нее поглядывают и уверяют, что чепец очень к ней идет. Хотя Федосья Сергеевна и уверена в противном, однако покупает щегольский головной убор, платит шестьдесят или семьдесят рублей, и… отдает на переделку русской мастерице! Та умеет приладить модный чепец к немодной физиономии Федосьи Сергеевны: таких искусниц много в Москве. И какие мастерицы!»327

Таким образом, вероятно, жены ремесленников и представители других непривилегированных слоев городского населения делали разовые приобретения во французских магазинах. Те, у кого имелись достаточные средства, становились обладательницами модной новинки. Но чтобы чувствовать себя комфортно и уверенно в такой вещице, одних накопленных средств уже недостаточно. Тут важны понимание фасона и привычка носить подобные изделия.

Обыкновенно же «все московское среднее сословие, начиная от небогатой чиновницы и жены лавочника (увы! ныне и лавочницы уже носят шляпки) до супруги священника и барыни среднего состояния» устремлялось в лавки Гостиного двора, «Магазин русских изделий» и Голицынскую галерею328.

Возникает вопрос: во всяком ли магазине обслужили бы Федосью Сергеевну? Как мы увидим ниже в случае с известнейшей фирмой Сихлера, хозяева могли и выставить посетительницу из своего заведения, если им показалось, что она недостаточно родовита. Тем не менее торговцев, вероятно, больше интересовала прибыль, нежели сословное происхождение покупателей. Кроме того, сами торговцы и их дети порой сталкивались с высокомерием дворян, пример тому – история, случившаяся с сыном цветочницы де-Ладвезом.

«Де-Ладевез, сын француженки, имевшей в Москве большую цветочную мастерскую, хотя и не был аристократом, однако, получил прекрасное образование и кончил Московский университет. Женился он на девушке, кончившей гимназию, дочери театрального капельдинера.

На другой день после свадьбы молодые ездили с визитами. На их несчастье одни из знакомых их жили в доме одного из товарищей председателя московского Окружного суда Щепкина.

Когда карета де-Ладевеза подъехала к дому Щепкина, кучер домовладельца подал лошадь хозяину и стал так, что загородил экипажем ворота, не давая карете въехать во двор. Напрасно кучер кареты просил его проехать вперед и дать возможность въехать во двор, – он упрямо не двигался с места. Раздраженный этим де-Ладевез вышел из кареты и потребовал, чтобы он посторонился; кучер ответил ему дерзостью и вспыливший де-Ладевез его ударил.

Вот за это-то де-Ладевез и был привлечен к уголовной ответственности. По просьбе товарища председателя Щепкина частным обвинителем от лица кучера и выступил князь Урусов.

Де-Ладевез, сознавая всю неприглядность своего поступка, не только соглашался извиниться перед обиженным им кучером, но готов был ему еще и заплатить за обиду, сколько тот попросит. Конечно, кучер с радостью бы на это согласился, но об этом и слышать не хотели ни Щепкин, ни кн. Урусов, и кучеру поневоле пришлось им подчиниться.

Человеческое достоинство кучера было поругано де-Ладевезом, – разве же можно было упустить случай горячо поратовать на эту тему? Конечно, кн. Урусовым была приготовлена и блестяще произнесена горячая, громоподобная речь.

И защитнику де-Ладевеза уже не приходилось ее опровергать: насилие было учинено и искупить этот грех только и можно было покаянием. Прося съезд о снисхождении к вспылившему молодому человеку, защитник обратил внимание судей на то, что должна будет переживать молодая женщина, когда ея муж почти вслед за свадьбой попадет в тюрьму.

И вот, когда кн. Урусов стал возражать на эту защиту, в душе его проснулся барич, и он обратился к судьям с такими словами: «Что касается до того, гг. судьи, что будет переживать эта молодая женщина, когда ея муж попадет в тюрьму, то не надо забывать, из какой среды вышли эти люди: ведь сам де-Ладе-вез – сын цветочницы, а его жена только дочь капельдинера».

Негодующие возгласы публики заставили его смолкнуть. Он обернулся и вместо обычнаго восхищения увидал враждебные лица. Принципы равенства и братства в те времена стояли на такой высоте, что неуважение к ним считалось смертным грехом и не прощалось даже и любимцам публики. И только благодаря этому промаху дело его было проиграно, и де-Ладевез отделался денежным штрафом»329.

Приобретая одежду, заказчики вынуждены были общаться с купцами и портными. К сожалению, особенности такого общения полностью игнорировались мемуаристами. Разумеется, между родовитыми покупателями и мастеровыми пролегала пропасть, руководства по этикету рекомендовали сводить такое общение к минимуму. «Не бесполезно, кажется, здесь предостережение – избегать болтливости в обращении с парикмахерами, цирюльниками и модными торговками. Сии люди (впрочем, не без исключения) весьма склонны переносить вести из дома в дом, заводить сплетни и услуживать в подлых делах. Лучше всего обращаться с ними просто и сухо»330. Жизнь, однако, сложнее правил и наставлений. Нам встретилось любопытное свидетельство об общении московской знати с парикмахером Шарлем. Аристократка Екатерина Ивановна Раевская писала в мемуарах: «Мы с сестрою были абонированы на самого известного в столице парикмахера – г-на Шарля, подобного которому с тех пор не бывало.

– Г-н Шарль, – говорила я ему, – знаете, вы и дурнушек делаете хорошенькими! – то была чистая правда.

Г-н Шарль был умный и воспитанный человек, француз с головы до ног. Он ежедневно являлся причесывать нас, вечером либо утром, как мы ему назначали, и все время болтал, развивая и завивая наши длинные черные волосы. Он приносил нам все городские сплетни и закулисные тайны знатных столичных дам.

– О! Г-жа Нарышкина! Что за женщина! Когда я ее причесываю, она втыкает шпильки в руки своих горничных, будто это подушечки для булавок. О! Знаете, это очень злая дама!

И тому подобное. Именно г-н Шарль первый объявил нам о революции в феврале 1848 года и бегстве Луи-Филиппа! Он принес нам известный рисунок, с тех пор строго запрещенный в России и сразу же исчезнувший изо всех журналов того времени. Это была огромная гравюра на дереве, изображавшая толпу парижан, которая с грубым торжеством тащила королевский трон, поднятый над головами мастеровых, на котором ради насмешки была привязана паршивая собака. Никогда более и нигде не видала я этого рисунка и полагаю, что в Москве он был известен лишь г-ну Шарлю и его абонентам»331.

Семья Виктории Лебур состояла в знакомстве со многими знатными москвичами. Василий Львович Пушкин в 1819 году «писал с мадам Ле-Бур» в Варшаву Петру Андреевичу Вяземскому332. И сам Вяземский неоднократно доверял почту и посылки сыновьям купчихи – в 1826 году он писал В.А. Жуковскому и А.И. Тургеневу: «Приласкайте молодого негоцианта Lebour, если он Вам доставит наши письма. Он едет в Париж. Если ты захочешь писать через него в Лондон, то можешь, Тургенев, смело на него положиться»333. Год спустя Вяземский сообщал А.И. Тургеневу в Париж: «Ты спрашиваешь о «Телеграфе»: я еще недавно послал его книжек двенадцать… с молодым Lebour»334.